Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

Вот уже в течение трех дней она приводила себя в крайне возбужденное состояние, и делала это, можно сказать, вполне сознательно, не теряя хладнокровия. Не все представлялось ей исключительно в черном свете в том будущем, которое она себе готовила. Она еще оставалась способной мысленно производить расчеты, даже довольно циничные.

Как только Мадо Ле Руа умрет, Селиту, конечно, отправят в тюрьму. И это будет облегчением для нее, она наконец успокоится, оказавшись одна в четырех стенах, и ей ни о чем не нужно будет думать. В то же время она предвидела также и другие последствия своего поступка — комментарии в газетах, потрясение среди персонала «Монико», — но больше всего ее интересовало то, как на это будет реагировать Леон.

Но поймет ли он наконец, что инцидент, который имел место в последнее Рождество, вовсе не был дурной комедией?

Ее не приговорят к смертной казни, потому что если и существует убийство из ревности, за которое смягчают наказание, то это как раз тот случай. Если ее и не оправдают — Селита, впрочем, и не стремится к этому, — она получит более или менее длительный срок, допустим пять лет. И кто знает, может быть, когда она окажется в тюрьме, Леон вернется к ней.

Если и случалось Селите посмеиваться про себя, то только когда она думала о том, что скоро исполнит последнюю волю хозяйки, но так, как той и не могло никогда прийти в голову.

Практическую часть задуманного Селита готовила и течение двух дней. Она знала, что не могла без необходимых формальностей, совершенно непреодолимых для нее, зайти в оружейный магазин и купить там револьвер. Попросить же револьвер ей было не у кого. Но она знала все же, где можно его найти: в самом «Монико», в одном их ящиков кассы, куда положил его Леон, когда осенью два заведения на Лазурном берегу подверглись вооруженному ограблению.

Кабаре было закрыто. Временно вынули из стеклянной витрины фотографии обнаженных женщин, и на карточке с траурной рамкой было написано: «Закрыто по случаю кончины».

Она звонила туда несколько раз. С тех пор как хозяин перестал приходить регулярно в дневное время, он передал ключ Эмилю, который впускал уборщиц и поставщиков.

Полтора дня никто не отвечал на ее звонки. А адрес Эмиля в Канне ей был неизвестен. Не видела она его больше и на набережной Круазетт, где искала его; видимо, он временно прекратил распространять проспекты.

На второй день она тоже звонила несколько раз, последний — в четыре часа. В шесть она решила сходить на всякий случай туда сама. Дверь оказалась незапертой, она толкнула ее и чуть было не сбила с ног Эмиля, который, наклонившись, собирал на полу почту, которую почтальон опустил в щель.

— Это вы! — с изумлением произнес он, выпрямляясь.

— Я пришла взять кое-какие вещи, которые мне нужны.

— Вам повезло, что хозяин как раз в это время послал меня взять почту. Я пришел за минуту до вас.

Благодаря закрытым ставням в кабаре было довольно темно, и это тоже оказалось весьма кстати, потому что Селита предполагала, что не очень хорошо играет свою роль.

— Я поднимусь на минуту…

Потом, прежде чем открыть дверь с окошечком, Селита сказала:

— Ты не смог бы сбегать купить мне пачку сигарет?

Она не могла придумать ничего другого, чтобы удалить его, и вздохнула с облегчением, когда Эмиль, ни о чем не подозревая, ушел, весело посвистывая.

Селита взяла с собой отвертку, в случае если ящик кассы окажется запертым. Она спешила. Табачная лавка находилась недалеко, а Эмиль имел привычку ходить очень быстро.

Запор легко открылся; никто и не подумал вынуть этот барабанный револьвер с коротким дулом. Танцовщица поспешно сунула его в свою сумку.

Она все же не успела отойти от бара, когда появился Эмиль. Селита схватила бутылку виски.

— Это не запрещено?

— Нет, конечно.

— Ты хочешь выпить со мной?

— Вы же хорошо знаете, что алкоголь и даже вино обжигают мне желудок.

Он посмотрел, как она поднялась в артистическую и спустилась оттуда с платьем в руках.

— Мадемуазель Селита…

— Я очень тороплюсь, Эмиль…

— Это не то, что вы думаете…

— Я знаю… я тебя увижу завтра.

И она действительно увидела его. Он приветствовал женщин издалека, не решаясь смешиваться с их группой. Автобус остановился перед домом, служащие похоронного бюро вошли в подъезд и вскоре появились вновь, неся гроб на своих плечах.

— Как ты думаешь, придет она?

Селита внезапно разозлилась и сердито посмотрела на Мари-Лу, которая, естественно, не могла понять, что весь ее план строился на том, что Мадо будет присутствовать на похоронах.

Леон вышел из дверей, одетый в черный костюм с ярко-белой накрахмаленной манишкой и с темным галстуком, что делало его похожим на метрдотеля, и, бог знает почему, стало заметнее то, что у него чуть искривлен нос, а один глаз больше другого.

Рядом с ним трусила мелкими шажками маленькая старушка с морщинистым лицом, затем вместе вышли Алиса, ее муж и Мадо, одетая во все черное, вплоть до шляпы и перчаток, казалось, что она член семьи.

Немного подождали, стоя под лучами палящего солнца. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть, как выстраивается похоронная процессия. Людо, Джианини и музыканты занимали свои места. Эмиль протиснулся рядом с Жюлем, не сводя глаз с Селиты. За ними довольно беспорядочно толпились коллеги Леона, хорошо знающие друг друга, поставщики, которые тоже были все знакомы между собой, и несколько не известных никому людей.

Ближайшая церковь находилась в конце бульвара, но Леон настоял на том, чтобы отпевание проводилось в соборе Нотр-Дам, неподалеку от «Монико», самой элегантной церкви в городе. Гроб был завален венками, на одном из них, на который собирали деньги по подписке, написали: «Нашей оплакиваемой хозяйке. Персонал».

Всем этим занимался Людо, он хорошо знал, как делаются подобные вещи.

Леон держал в руках шляпу и шел, опустив голову. Селита заметила, что его волосы стали редеть. Мадо двигалась сразу следом за ним, глаза ее, как и у Алисы, были красными от слез, и она время от времени подносила к лицу платок, а маленькая старушка, хотя она и была все же матерью покойной, оглядывала с любопытством незнакомый для нее город, в который она вряд ли еще когда попадет.

Селита была спокойной, немного напряженной, но спокойной.

Ей ни о чем больше не надо было думать. Теперь, когда решение принято и она предусмотрела все мельчайшие детали, все, что могло произойти, ей казалось, что это уже ее не касается, что механизм запущен, заведен и будет действовать сам по себе, независимо от нее. Она даже с удивлением обнаружила, что, подобно матери Флоранс, с любопытством разглядывает улицу, затем церковь, где совсем недавно любовалась брачной церемонией.

Обе уборщицы, мадам Бланк и мадам Тузелли, находились уже там, коленопреклоненные у предпоследней скамьи. Видно было, что они здесь завсегдатаи. Мари-Лу тоже знала, когда следует креститься, когда опускаться на колени, подниматься, садиться, готовить деньги для пожертвования, и Селита внимательно следила за ней, чтобы делать все так же, как и она.

Мессу не служили, только читали молитвы, церковь была заполнена наполовину; когда выходили, то с двух сторон паперти обнаружили толпу любопытных. Их было не меньше, чем тогда, при выходе новобрачных.

Селите все казалось каким-то нереальным, как будто это нарисовано на картине или происходило в фильме с отключенным звуком. Даже Леона она узнавала с трудом, в его траурном костюме, который он купил готовым. Костюм явно мал ему в плечах. Хозяин уже начал полнеть. Бреясь, он немного порезался: на щеке осталась красная царапина.

Селита старалась не искать глазами Мадо. К тому же те, что шли впереди, загораживали ее, ибо она была невысокого роста. Похоронный автобус двигался очень медленно, процессия направилась, блокировав на какое-то время уличное движение, в сторону моста Карно, вышла на улицу Грасс, медленно поднялась по кварталу Бруссай, где недалеко от новой больницы находилось кладбище.

Народу теперь стало меньше, чем тогда, когда шли к церкви. Двое мужчин покинули процессию, забежали в бистро, наспех выпили по стаканчику вина и быстро вернулись, вытирая губы.

— Ты веришь, что есть небо и ад? — спросила вдруг Мари-Лу, все еще находившаяся под впечатлением услышанных молитв.

Если Селита и не ответила, это не означало, что вопрос был ей неприятен. Она просто предпочитала об этом не думать, особенно сейчас.

Она уже не могла отступать. Задета была ее гордость. Она рассмотрела все возможные развязки, и ей поздно возвращаться назад.

— Я тебя спрашиваю.

— А ты не можешь помолчать?

Она ответила так грубо, что Мари-Лу и Франсина удивленно переглянулись. Разве не правы были они, говоря, что от нее можно ждать чего угодно?