Фараон Эхнатон (без иллюстраций) - Георгий Гулиа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Гусь – жирный, – сказал он.
– Курица устранит этот недостаток гуся.
– Я ел ее нынче утром.
– Тогда – говядина. Тот самый кусок, где располагаются почки.
Хоремхеб расхохотался:
– Который поближе к моче?
– Если угодно, к моче.
– Не могу понять: почему лучшие куски именно те, которые поближе к почкам?
– Очевидно, поэтому и человек зарождается где-то между мочой и калом.
– Верно! – гаркнул военачальник. – Если прекрасные создания, каковыми я почитаю женщин, зарождаются недалеко от мочи, то я без колебаний выбираю почечную часть говядины!
«…Этот человек – воистину мужлан – ограничен в своих возможностях щегольнуть более тонкой шуткой. Бедный Хоремхеб! Палатки, бивуачная жизнь и муштра воинов не могли привить ему тонкого вкуса. Впрочем, может, это и лучше. Моча – тоже неплохая мишень для солдатского юмора. Вот он напьется немного, и тогда пойдет в ход всякое дерьмо. Что может быть, например, веселее такого рассказа? – митанниец вымазал хетта своим дерьмом, хетт в отместку обмочил митаннийца с головы до ног… Весь лагерь ржет от удовольствия и требует новых рассказов подобного же рода. Или вот еще излюбленная тема: десять ассирийских воинов насилуют пленную вавилонянку, а той – недостаточно, и бородатые ассирийцы с позором разбегаются…»
Эйе не ошибся: достаточно было Хоремхебу осушить две чарки вина, как он принялся рассказывать бесконечную историю про одного арамейца, который для начала вымазался в дерьме, потом обмочился, не сумев употребить молоденькую пленницу… И так далее…
Однако Хоремхеб не так уж прост, как это может показаться. Своим продвижением по службе он целиком обязан его величеству. Род его, скажем прямо, не выдается ни знатностью своей, ни подвигами. Его величество приметил в нем нечто и сказал: быть Хоремхебу военачальником! И стало по сему. Малозаметный офицер превратился в любимого семера. Разумеется, всего этого не заслуживают одними только грубыми шутками. Нельзя отрицать: Хоремхеб способен на многое. Если нужно – пойдет по головам друзей. Угрызений совести не почувствует – в этом можно быть уверенным. Что еще? Смел. Напорист. Храбр. И груб, как всякий солдафон. Не считаться с ним – просто невозможно. У него реальная сила – полки! В руках у него меч!
Хоремхеб разжевал мясо подобно волку, пожирающему антилопу. И очень скоро обрел пристойное и благодушное настроение.
Эйе – этот многоопытный и хитроумный муж, поседевший в дворцовых интригах, – ожидал главной темы разговора, ради которой навестил его Хоремхеб. Однако паук не торопился: он чувствовал по едва заметному дрожанию паутинок, что время приближается…
Шутки Хоремхеба неожиданно оборвались, его взгляд задержался на чарке с вином. Затем вскинул вверх две черные-пречерные сливы, которые служили ему глазами, и сказал:
– Эйе, не объяснишь ли мне, что это делается с его величеством? – жизнь, здоровье, сила!
Эйе безмолвно покачал головой. Разве сам Хоремхеб понимает хуже, что делается с его величеством? И в то же время старый семер чувствовал, что военачальник пытается завязать откровенный разговор. Его, несомненно, что-то тревожит. Эйе очень хотелось бы знать, что это за тревоги. Очень бы хотелось! Но слов поощрения Хоремхеб не услышит. Эйе будет только и только слушать… Молчать и слушать…
«…Старая лиса – всезнайка. Но делает вид, что только-только народился на свет. Эйе много потрудился на благо фараона. Его советы были главными во всех делах его величества. Его и Мериры, который, кажется, испускает дух (что, несомненно, к лучшему). Он ждет, чтобы я все выболтал, Я, значит, буду изливаться, а он – неопределенно кивать головой. Если вдруг его величество пронюхает о нашем разговоре – Эйе, как всегда, окажется в стороне… Нет, как бы не так! Дай-ка я его помучаю…»
Хоремхеб отпил глоток вина:
– Меня беспокоит его здоровье…
– Меня тоже, уважаемый Хоремхеб.
– Нельзя ли убедить его величество, чтобы больше предавался отдыху, нежели государственным делам?
– Мне это не удалось. Попробуй ты.
«…Значит, молчишь, Эйе?.. Что же, попробуем с другого конца. Пощекотал тебя под мышками – ничего не вышло. А что, ежели попробовать пятки?..»
– Уважаемый Эйе, ее величество Кийа очень всем понравилась в день раздачи наград.
– Да?
– Очень, очень! Она держалась с подобающим величием и очень даже скромно.
– Что же, Хоремхеб, скромности у нее не отнимешь.
– Она была неимоверно ярка в своем пурпурном одеянии, и золотой урей к лицу ей.
– Справедливо, Хоремхеб, справедливо.
«…Этот семер стоял чуть ли не у колыбели Нафтиты. И он вовсе не чужой старой царице Тии. И он приложил немалое усилие к тому, чтобы его величество стал тем, кем является сейчас. Он всегда соглашался с его величеством, при любых обстоятельствах, неизменно утвердительно кивал ему. Поддакивал. Но надо отдать справедливость этому Эйе – ни один суд не выявит его причастия ни к одному делу: ни к худому, ни к доброму. Ведь это надо суметь! Надо обладать для этого особым характером!..»
– Со всех сторон, уважаемый Эйе, я слышал одно: его величество сделал свой выбор! Его величество остановил свой взор на достойнейшей!
– Возможно, Хоремхеб, возможно.
– Родить шесть девочек и ни одного мальчика – это тоже никуда не годится! Несчастная Нафтита, уединившаяся в Северном дворце, должна понимать это.
– Разумеется, разумеется.
– Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.
– Да, да, да…
– Но сына так и нет…
– Да, да, да…
– Его величество сделал свой выбор…
– Он сделал. Сделал свой выбор, Хоремхеб.
Эйе предложил гостю кусок поджаренного мясаг воистину львиный кусок: огромный, ало-коричневатый, чуть с кровью, исходящий дымком. У Хоремхеба разгорелись глаза, как у зверя, пересекшего Восточную пустыню.
– Клади, уважаемый Эйе, так и быть – клади.
Огромный слуга осклабился и по знаку Эйе ловким движением высвободил вертел. Мясо шлепнулось на огромное глиняное блюдо.
– Возьми себе этой заморской зелени. Ее привезли мне с острова Иси. Ее, говорят, хетты обожают.
– А чего только они не обожают?! – спросил Хоремхеб. – Они все сжуют. Как ни говори, а все-таки – азиаты. Хотя и чуть получше и почище этих жителей Ретену и вавилонян.
– Митаннийцы тоже любят зелень.
– Да. Она у них пахучая. Чуть острая. Чуть кисленькая.
– И даже горькая имеется.
– Ты меня убедил. Эйе: беру себе этот сноп зелени. Если только превращусь в телка – грех на твоей душе.
Они выпили за здоровье его величества, за процветание великого дома в Ахетатоне и всего Кеми. Хоремхеб сказал несколько слов, а Эйе – в три раза больше и цветистее. Словно за спиной их стоял сам фараон или главарь его соглядатаев – Маху. Поразмысливши, Хоремхеб разразился похвальным словом, обращенным к земному божеству. Эйе слушал его, набравшись терпения (этого у него хватало).
– Верно, Хоремхеб, верно, – поддакивал он.
Хоремхеб, распалясь, стал превозносить военные начинания его величества, которых, как полагал про себя военачальник, вовсе не существовало, если не считать позорного отступления в Азии, в Ливийской пустыне и Эфиопии. Что же, собственно, остается? Военные парады на дворцовом плацу?
Эйе прикинулся несмышленым барашком. Он все кивал да кивал, попивая вино. Только раз вставил слово в нескончаемую речь Хоремхеба. Гений фараона недосягаем и необозрим, говорил Эйе. Но лучшее из творений – армию – воистину увековечил ратными подвигами…
– Чем? – спросил настороженно Хоремхеб.
– Подвигами.
– Какими, Эйе?
– Ратными. Ратными.
У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.
«…Эйе издевается. Явно издевается. Только – над кем? Над его величеством или надо мною?..»
– Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?
– И отступления тоже.
– Такое беспорядочное бегство, Эйе?
– А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.
– Оставление своей земли врагу, Эйе?
– Да.
– И скота, Эйе?
– К сожалению, да.
– И людей, Эйе?
– Все бывает, Хоремхеб, все бывает. Только величайший человек, превосходящий умом его величество, мог бы охватить единым взором его деяния, кои суть наши победы.
«…Здесь определенно кто-то сидит. В этих кустах. Или за занавеской, скрывающей дверь. Иначе невозможно черное называть белым. Не иначе как Эйе задумал подвох. Но какой? И к чему? Чтобы навредить мне?»
Сумерки, сумерки надвигались. Эйе приказал принести светильников. Тех, что покрупнее. Алебастровых. Не столько для того, чтобы усиливать свет, сколько для обогрева: он не любил прохладу месяца паони. Лучше – эпифи, со зноем, пряными запахами лугов и полей, скрипом телег, увозящих урожай. В месяц эпифи можно пустить в ход опахала, холодное пиво прогонит зной. А паони требует теплых одеяний, ночи слишком прохладные, а со стороны Дельты веет настоящим холодом. Пусть паони чуточку лучше предыдущего – фармути. Все равно – оба плохи.
