Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Программа российского правительства включала значительно более масштабные цели, нежели заселение пустующих мест Санкт-Петербургской губернии. В общих чертах, она следовала стратегии своего века, получившей название популяционизма, суть которой сводилась к тому, что сила и процветание государства определяются количеством его активного населения («популяции»). В этом духе и были выдержаны императорские манифесты 1762–1763 года, приглашавшие иностранцев «выходить и селиться в России», пользуясь при этом рядом весьма существенных льгот. К ним относились: освобождение на срок от десяти до тридцати лет от всех обычных податей и служб, выделение беспроцентной ссуды на обзаведение хозяйством, свобода вероисповедания и независимость внутреннего самоуправления. В принципе, манифесты были обращены к уроженцам любых стран. Однако многие государи и правительства воспрещали своим подданным эмиграцию, опасаясь ослабления державы. У стран же, которые эмиграцию не воспрещали – к ним относились прежде всего Великобритания и Нидерланды – уже были собственные колонии и сложилась традиция их массовой колонизации. Как следствие, в Россию поехали в основном немцы, в большинстве своем уроженцы княжеств юго-западной части Германии.

Наиболее мощный поток составили немцы, переселившиеся на Волгу. С течением времени они составили, как мы знаем, достаточно мощный субэтнос (Wolgadeutsche), и даже выработали собственную форму региональной автономии. Иммиграция на приневские земли была гораздо более скромной по количеству: первоначальное население каждой из названных выше колоний не превышало нескольких десятков семей. Поэтому, кстати, в обиходной немецкой речи их обитателей, эти колонии долго еще обозначались просто по количеству семей первых переселенцев. К примеру, самая большая, Ново-Саратовская колония именовалась «Sechziger Kolonie» (то есть «Поселение шестидесяти [семей]»), а самая маленькая – Ижорская – получила название «Achtundzwanziger Kolonie» («Поселение двадцати восьми [семей]»). Заметим сразу, что Ново-Саратовская колония (она же Саратовка) лишь по имени своему имела отношение к немецкому переселению на Волгу. На самом деле, она с самого начала было поставлена на правом берегу Невы, напротив русского поселения Рыбная слобода, также известного как село Рыбацкое. Среднерогатской колонии было отведено место по обе стороны Большой Царскосельской дороги, вскоре после проезда «Средней „рогатки“» (то есть заставы; остальные «рогатки» находились: одна – на выезде из Петербурга, у Лиговского канала, а другая – уже далеко за городом, у Пулкова). Что же касалось Ижорской (впоследствии Колпинской) колонии, то она была расположена подальше, по правому берегу реки Ижоры, между селом Колпино и дорогой, ведущей в Царское Село.

Итак, говорить об образовании субэтноса «невских немцев» (Newadeutsche), как следствии этого переселения, у нас, пожалуй, нет оснований (хотя в этнографической и диалектологической литературе все же встречается словосочетание «Deutsche an der Newa»). Однако переселенцы взялись за дело с умом и сердцем, трудились не покладая рук, и постепенно оно разрослось. Прежде всего, колонисты определили те фрукты и овощи, которые пользовались спросом на городских рынках, и научились выращивать их на небогатых приневских почвах. Фигура аккуратного немца с тележкой, собирающего на улицах навоз для своего изобильного огорода, или везущего на продажу урожай с него, стала с течением времени привычной для жителей города. Беря на заметку самые характерные типы жителей столицы и пригородов, известный бытописатель конца XIX века А.А.Бахтиаров писал: «Уже с вечера огородники упаковывают зелень в возы, чтобы к утру поспеть на рынок. Пока обыватели столицы еще спят, из окрестностей Петербурга уже тянутся многочисленные обозы: немцы-колонисты везут картофель, чухны – рыбу, чухонское масло и молоко, огородники – зелень». Кроме того, колонисты освоили ряд промыслов и ремесел, а постепенно дошли и до заведения небольших фабрик. Так, жители Ново-Саратовской колонии завели у себя лесопилку, жители Среднерогатской – конскую бойню, около Петергофской колонии был поставлен кирпичный завод. Женщины во время, свободное от работы по дому, огороду и от ухода за скотиной, шили или вязали: в некоторых петербургских домах до сего времени можно увидеть вязаные салфетки старой немецкой работы. Позже, уже при Александре I, на выезде из Царского Села, близ Московских ворот, была устроена особая колония, получившая название Фридентальской. Она была единственной в наших краях, жители которой с самого начала занимались не сельским хозяйством, а ремеслами. Колонисты специализировались на работе с тканями, в том числе – на производстве тесемок и лент, включая, кстати, и орденские. Именно по последней причине мы можем без колебаний сказать, что продукция этой колонии в течение некоторого времени пользовалась всероссийской известностью, хотя не все награжденные об этом знали.

Немецкие поселенцы охотно занимались основанием «дочерних колоний». Так, еще в первой половине XIX века, они приобрели в собственность ряд участков между деревней Мурино и Лесным, образовав таким образом колонию Гражданка. По мнению Е.В.Бахмутской, «дальнейший импульс этому процессу был придан аграрными преобразованиями 60-х годов XIX в. О его масштабах дает представление тот факт, что, к примеру, в Петербургском уезде на долю колонистов, составлявших 6 % сельского населения, приходилось более 60 % приобретенной крестьянами в собственность земли». В пореформенные годы, немецкие колонисты расселились в таких знакомых читателю местах, как Ручьи, Шувалово, Веселый Поселок. Как знают специалисты в области теории управления, приказать или предписать можно многое. Но дело только тогда становится прочным, когда оно приобретает инерцию самостоятельного хода, уже не зависимую от желаний начальства и даже благоприятности внешних условий. Дело немецкого заселения приневских земель оказалось успешным именно потому, что обнаружило высокий потенциал саморазвития.

С точки зрения русского человека, жизнь колонистов должна была выглядеть более чем упорядоченной во всем, начиная от распорядка дня и кончая внешним обликом колонии. Четырехразовое питание, включая полуденное «кофепитие» (Kaffeetrinken), более чем умеренное употребление спиртных напитков, обычай в субботу утром выходить на улицу всем селом – затем, чтобы привести в порядок участок улицы, закрепленный за каждой семьей… Все это должно было выглядеть непривычно на фоне привольного уклада русской – а, впрочем, и финской деревни. Опрятно выглядели и сами немецкие колонисты, с их шейными платками, застегнутыми доверху жилетами и белыми фартуками, которые надевались во время достаточно чистой работы (для грязной работы был отведен особый, более простой по отделке фартук, обычно темного цвета). Женщины также должны были выглядеть в массе своей аккуратно, в чепцах на немецкий манер и длинных юбках. Дома были украшены добротной мебелью, вышивками, тарелками с назидательными надписями и обязательной геранью на подоконниках.

Нужно оговориться, что известное влияние на сложение этого образа жизни оказала регламентация, предписанная рядом распоряжений правительства, в первую очередь «Инструкцией для внутреннего распорядка и управления в Санкт-Петербургских колониях». Согласно инструкции, в каждой колонии, обычно на трехлетний срок, избирался староста-шульц (Schulze), располагавший довольно широкими полномочиями: жители могли отлучаться из колонии только с ведома шульца. В его компетенцию входило проверять заключавшиеся колонистами сделки и в случае надобности отменять их, пресекать злоупотребление вином, картами и даже просто «частые сборы гостей». В свою очередь, «шульц» был обязан отчитываться перед смотрителем за колониями за все свои действия, а также представлять ему характеристики на подведомственных – хочется сказать, поднадзорных ему – колонистов. Не вызывает сомнения, что этот уклад жизни должен был представляться многим колонистам как более строгий, сравнительно с тем, к которому они привыкли на внешних местах обитания. Однако он соответствовал тому представлению о разумном порядке, которое было воспринято немецкими крестьянами с младенческих лет – и, как следствие, обычно не вызывал у них протеста, – в то время как бунты колонистов по поводу, скажем, плохого качества отведенной им земли, были явлением нередким.

Исследователи отметили в речи колонистов приневского края пласт заимствований из русского языка, касавшийся в первую очередь домашней утвари и кушаний. П.Э.Найдич приводит такие лексемы, как «Rukomojnik», «Lochanke», «Pulke», «Plini». Если читатель узнал первые первые два из приведенных выше слов сразу, то последние два могут вызвать некоторое затруднение. Это неудивительно. Слабое различение русских звуков «п» и «б», «т» и «д» было обычным для речи немецких жителей нашего края, что нашло себе широкое отражение в петербургской юмористической литературе XIX века. «Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие – с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев – сбиваются на глухие)». Бытописатель прошлого (XIX – Д.С.) века Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: «Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост…», – заметил историк русского языка В.В.Колесов. Немцы, в свою очередь, никак не могли узнать в русских словах «рубанок» или «противень» знакомых им с детства немецких слов «Rauhbank» и «Bratpfanne» – а распознав, покатывались со смеху, удивляясь, до какой степени можно исказить такие простые слова… Если после всего сказанного читатель не узнал в приведенных в начале нашего «языкового отступления» знакомых ему слов «булка» и «блины» – значит, мы плохо объясняли.