Мякин - Влад Стифин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давайте, молодой человек, разберёмся с вами. Присаживайтесь к себе. — И доктор жестом пригласил Мякина присесть.
— Здесь у нас всё отлично, — произнёс он после осмотра Мякина. — Будем надеяться, что недельки через три всё будет великолепно.
Мякин вздрогнул от этих «недельки через три» и напрягся, как хищник перед прыжком.
— Доктор, — произнёс он чуть охрипшим голосом, затем прокашлялся и продолжил: — Доктор, давайте сократим эти «недельки три» до разумного минимума.
Доктор спокойно и Мякину даже показалось, как-то равнодушно отреагировал на мякинское предложение:
— Ну, это мы посмотрим потом, голубчик. А сейчас — лечиться, лечиться и лечиться!
— Нет, доктор. Вы, пожалуй, меня не поняли, то есть совсем не прониклись, — громко заявил Мякин.
— Не проникся? — вопросительно ответил доктор и что-то тихо спросил у помощницы. Та в ответ пожала плечами и показала доктору какую-то бумагу в мякинской папке. Доктор внимательно прочёл справку, хмыкнул и спросил: — А вы, голубчик, давно ли начальствуете?
Мякин моментально ответил:
— Доктор, этот вопрос к моей болезни отношения не имеет. Поэтому решительно прошу сократить срок.
— Так уж и решительно просите? — снова спросил доктор.
— Да, — ответил Мякин и, почувствовав некоторую иронию в словах доктора, добавил: — Никаких трёх недель, да и вам я здесь совсем не нужен — только место занимать.
— Только место занимать, есть и спать… — в рифму повторил доктор. — Ох! Простите! Это я задумался, — добавил он и пристально посмотрел на Мякина.
Мякин положил ладони на свои колени, как можно крепче впился в них пальцами и тихо, но, как ему показалось, довольно грозно произнёс:
— Максимально пять дней, и ни часа больше.
— Голубушка, уж запишите пациенту. — Доктор обратился к помощнице. — Напишите так: «Ни часа больше».
— И всё? — спросила помощница.
— Да, а что же ещё? — подтвердил доктор. Он повернулся к Мякину и спросил: — Голубчик, вы довольны?
— Он доволен, а как же! Конечно доволен! — пробасил моряк, до того равнодушно наблюдавший за общением доктора и Мякина. — Это такое послабление, что ни часа больше. Мне такое не прописали, а ему такие почести!
— Ты, матрос, здесь в таком почёте, как кок на линкоре, — произнёс моряк в сторону Мякина. — Соглашайся. Я бы на твоём месте не сопротивлялся. — Моряк, как ни странно, легко поднялся, вплотную подошёл к Мякину, поднял его с постели и, прижав к себе, прошептал в ухо: — Не спорь с ними. Не спорь. Потом обсудим.
Мякин отпрянул от моряка, с размаху плюхнулся на кровать, потряс головой, как бы пытаясь восстановиться после общения с моряком, и заявил:
— Хорошо, пусть будет так.
— Вот и отлично! — обрадовался доктор. — Оставляем вас, любезные, с полным пониманием обязанностей пациента нашей клиники.
— Зачем вы заставили меня согласиться с ними? — тихо спросил Мякин, когда доктор с помощницей удалились.
Моряк сел на свою койку, угрюмо посмотрел на Мякина, шумно вздохнул и ответил:
— Ты, матрос, не сердись, не дуйся на капитана. Ты сделал всё правильно — как говорится у нас, по уставу. Спорить с доктором в этом заведении нельзя, то есть можно, только если не зависишь от него. А ты, матрос, как и я сейчас, — человек зависимый. Тебе клистир не поставили не потому, что ты не захотел, а потому, что они не захотели. Мы с тобой — как рабы в трюме. Это понимать должно, матрос. Это хуже, чем наёмный на галере. Понял?
— Нет, не понял, — нервно ответил Мякин.
— Упрямый ты, матрос, — грустно заметил моряк. — Ну, как хочешь. Сейчас не понял, потом поймёшь.
— Потом мы все поймём, но поздно будет, — продолжил Мякин и улёгся в постель.
В палате наступила обычная тишина, которая, кажется, возникает из ничего, вроде как ниоткуда, но на самом деле больничная тишина имеет свои закономерности. Эта тишина, что возникла в мякинской палате, явилась следствием врачебного обхода, когда каждый из пациентов обдумывает своё состояние, вспоминая, а может быть, и желая забыть общение с лечащим врачом. Конечно, в палатах с большим количеством народонаселения эту тишину спонтанно нарушают холеричные личности, кои встречаются в больничном обществе. Они, как глашатаи на площади, вещают прописные истины обо всём, что им приходит в голову в данный момент.
Адмиральская палата была малочисленной, но глашатая всё же имела.
— Ну, матрос, что-то ты закис, как старая гайка в трюме! Так нельзя, матрос! Вот, бери с меня пример. Я-то не кисну, а мог бы. С моими повреждениями давно можно закиснуть.
— Я не кисну, — ответил Мякин. — Я просто сержусь, немножко сержусь.
— Сержусь, — повторил моряк. — Это хорошо, когда простые эмоции есть. А то загнут что-нибудь типа «кайфую» и не знаешь, как на это реагировать. Ты, матрос, случайно не кайфуешь ли?
— Нет, я случайно не кайфую и, кстати, не торчу, — ответил Мякин.
— Вот и отлично, как изъясняется наш доктор, — продолжил моряк. — А сердиться — так это пожалуйста. Это можно. Рассердилась канонерка на линкор, да не тот у канонерки был колёр.
— А на что же ты сердишься, матрос? — настороженно спросил моряк.
— На себя сержусь. Дурак я безнадёжный, — ответил Мякин. — Затеял дискуссию с доктором. Кто же я после этого, если не дурак безнадёжный?
Мякин встал с постели, интенсивно прошёлся несколько раз от дверей к окну и громко произнёс:
— Спор с доктором и официантом вреден для здоровья.
— О! — крякнул моряк. — Как быстро понимание пришло — и ждать долго не пришлось! Кстати, молодой человек, себя называть дураком безнадёжным — это только тешить себя.
— Как это — тешить себя? — удивился Мякин и даже остановился посреди палаты. — Не понимаю.
— Опять! — гаркнул моряк. — Опять «не понимаю»! Ты, матрос, расстраиваешь меня, как ржавая посудина в затонувшем доке. Это нехорошо с твоей стороны. — Он вздохнул и изрёк: — Эх! Веселухи мало!
Моряк ещё несколько раз вздохнул из-за отсутствия веселухи и продолжил свои рассуждения.
— Называть себя дураком означает самокритично к себе относиться, а дураком безнадёжным — чересчур самокритично. Сие означает, что вы, молодой человек, совсем не дурак, тем более безнадёжный, — и что мы получаем, как говорится, на выходе из бухты? Мы получаем человека — не дурака, радующего себя этим, что он, мол, не дурак. А чтобы радость в нём, в этом человеке, возрастала, он себя дураком и называет — тешит, так сказать, своё самолюбие.
— Спасибо за разъяснение, — произнёс Мякин. — Может, к этой лекции и случай какой-нибудь припомните?
— Может, и припомню, — ответил моряк. — У меня, как ты понимаешь, матрос, много случаев имеется.
— Вот и
