Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич

– А вот и он, то есть я. Капитан Самохвалов Михаил Семенович, – представился он, приклеивая к пухлым розовым губам папиросу. Потом чиркнул спичкой и поднес ее Латышеву.

– Бьюсь об заклад, вы только что с фронта. Как вас зовут, милейший?

– Капитан Латышев, – ответил с едва заметным поклоном Юрий Митрофанович. – Вы правы. Я действительно только прибыл. Но как вы узнали?

– Очень просто. Погоны срезаны, значит, товарищи заставили, а они особенно свирепствуют в действующей армии. И маузер через плечо… Такие вольности позволяют себе только на германском фронте. Тут обычному капитану просто негде взять такую машинку. Да и там, кстати, тоже. Рискну предположить, что вы отличились и получили его в награду!

Латышев изумленно развел руками.

– Точно! У меня к вам рекомендательное письмо…

Он полез за отворот шинели.

– Наверняка от полковника Безбородько, – рассмеялся Самохвалов.

И видя, что капитан окончательно потерял дар речи, пояснил:

– Во-первых, он любит канитель с такими бумажками. Во-вторых, обожает дарить оружие со своего плеча. А в-третьих, не так много людей могут направлять мне рекомендуемых…

– Да вы просто Шерлок Холмс!

– Иногда приходится, – кивнул капитан и принялся читать письмо.

– Все совершенно ясно и предельно понятно! – сказал он через минуту. – И цель, и мотивация, и смысл просьбы не дают повода к вопросам. Сейчас я только продумаю некоторые детали…

Они сделали несколько затяжек, и Латышев из вежливости спросил:

– А вы здесь давно? Наверное, освоились?

– Второй месяц. Уже разобрался, что к чему. Жду, когда все это кончится.

– Простите, не понял… Что кончится?

– Да нет. Это я так… Мысли вслух. Не обращайте внимания. Человек ведь не отвечает за свои мысли. Хотя иногда мы его и заставляем это делать…

– А вы, простите, чем занимаетесь? – поинтересовался Латышев. – Если, конечно, это не секрет…

– Помилуйте, какие тут могут быть секреты? – Самохвалов внимательно, пожалуй, даже изучающе, посмотрел на Юрия Митрофановича.

– Я работаю по линии контрразведывательного обеспечения безопасности фронта и тыла.

Латышева несколько покоробило. Особистов в армии не любили.

– Вижу, вам неприятна моя профессия? – прямо спросил капитан, продолжая изучать вновь прибывшего. – Очевидно, приходилось сталкиваться с контрразведкой?

– Однажды. Год назад. Когда дезертирство только начиналось.

– Я полагаю, теплых чувств от знакомства с моими коллегами у вас не осталось?

– Вы совершенно правы.

– Это издержки, которые есть в любой профессии. На них не стоит обращать внимания. А суть нашей работы – распутывать опаснейшие преступления: заговоры, диверсии, шпионаж… И преступники у нас изощреннейшие! Шерлок Холмс перед ними бы спасовал.

– Неужели?

Контрразведчик снисходительно усмехнулся.

– Конечно! Ну, вспомните профессора Мориарти. Это же просто бесхитростный и неумелый ребенок! Хотя у нас тоже не получается размышлять с умным видом, играя на скрипке. Нашу работу в белых перчатках не сделаешь. Много грязи, много.

Латышев промолчал.

– А вы зачем здесь? – вдруг остро глянул Самохвалов.

– Это допрос? – раздраженно спросил Юрий Митрофанович.

– Зачем же так? – в голосе Самохвалова прозвучала обида. – Обычный человеческий интерес.

– О господи, Михаил Семенович! Я приехал сюда потому, что именно здесь и должен быть русский офицер, если хотите, по зову чести и совести. В конце концов, я надеюсь, и вы – русский патриот.

– О-о-о, – протянул Самохвалов. – Говорить о патриотизме я могу лишь за столом и после третьей рюмки. Кстати, уверен, что вы еще не обедали.

– Да. Более того, и не завтракал.

– Прекрасно, есть повод поговорить о патриотизме. Я знаю одно место… Конечно, это не питерский «Ампир», но хозяйка готовит сносно, а у хозяина отличный самогон. Пошли?

Мороз крепчал, под ногами хрустели ледышки. Серый день был хмур и неприветлив. К счастью, идти пришлось недалеко. Через четверть часа они поднимались по ступенькам большого, тщательно выбеленного дома с резными наличниками, распахнутыми зелеными ставнями и яркими, в петушках, занавесками. Над входом висела солидная вывеска «Курень казака».

Хозяин, здоровенный казачина с бородой-лопатой, в гимнастерке под горло, галифе и сверкающих сапогах, увидев двух офицеров, засветился притворной радостью.

– Извольте сюда, в гостиную, вашбродь. Отобедать изволите?

– Да, Василич. Угости нас, чем богат. Ты же знаешь, я не обижу.

В просторной гостиной было тепло и уютно. Проворно сновала улыбчивая официантка в казачьей одежде. Откуда-то доносился аромат настоящего борща и еще чего-то жареного. От этих запахов рот Латышева наполнился слюной, а под ложечкой засосало. Уже несколько лет ему не приходилось есть по-человечески. Он был готов поклясться, что от Самохвалова его чувства не ускользнули.

– Борща небось давно не едали? – спросил он, улыбаясь. – И сдобных казачьих шанешек не пробовали? Тогда, друг мой, готовьтесь: устроим небольшой пир по случаю вашего возвращения в цивилизованный мир.

Он весело рассмеялся.

– Во как складно вышло! А ведь еще и не пили! Водки настоящей вам не обещаю, но первач у Васильича знатный!

Им подали толсто нарезанное и густо посоленное по краям сало, исходящую жиром толстоспинную селедочку в кольцах фиолетового лука, разваренную картошечку, поджаренные на смальце шкварки, пышный мягчайший хлеб, золотисто-розовые пышки и большой графин прозрачного самогона, крепостью под шестьдесят градусов.

– За возрождение России! – с пафосом произнес Михаил Семенович, и они опрокинули стопки с обжигающей, пахнущей хлебом жидкостью, а потом жадно набросились на еду.

Через полчаса, покончив с сытными и вкусными закусками и изрядно осоловев, офицеры распустили ремни и откинулись на высокие резные спинки старинных стульев. Самохвалов в очередной раз поднял тяжелую стеклянную стопку:

– Хочу предложить выпить на брудершафт. Не возражаете?

Они сплели правые руки и опрокинули в рот содержимое штофов.

– Ну, лобызаться, думаю, не будем: выпито еще недостаточно много, – усмехнулся Михаил Семенович. – Вот теперь я и о патриотизме готов поговорить. И могу признаться, что я искренний и горячий патриот. Даже если захочу, то не смогу перестать им быть!

– Отчего так? – живо поинтересовался Латышев. Он уже изрядно опьянел, но держал себя в руках.

– В силу профессии. Как вы думаете, сколько минут я проживу, оказавшись в руках товарищей? Мне отступать некуда, кроме как за границу. А там я никогда не был и меня что-то не тянет ни к французам, ни к немцам. Да и языков я не знаю. Стало быть, остается одно: цепляться за то, что вы называете Родиной, до последнего. Кстати, что такое Родина для вас?

Они вновь выпили, уже под густой наваристый борщ. Юрию Митрофановичу было так хорошо и уютно в этой горнице, что совершенно не хотелось спорить с Самохваловым. Но откровенный цинизм капитана задевал его за живое.

– Да не знаю, как и ответить. Родина – это Россия. Большая наша страна…

– Слишком большая для того, чтобы ее любить. Я от Питера до Воронежской губернии еще поездил. А вот в Сибири, на Дальнем Востоке не был. Как можно любить то, чего даже не видел?

Латышев покрутил головой.

– Так для вас, Михаил Семенович, не существует понятия Родины? И вы не боитесь об этом говорить?

– Все мои слова, действия и поступки будут оцениваться подполковником Брусницовым, моим начальником, которому я неоднократно доказал свою преданность, и коллегами, с коими выпито море водки и проведено много сложных допросов… К тому же говорю все это я вам – своему другу и почти брату. Так чего мне бояться, Юрий Митрофанович? И вообще, я – неприкасаемый!

Несмотря на выпитое, Самохвалов не казался пьяным. Латышеву показалось, что он ведет какую-то свою, изощренно-хитрую игру.

– А что, любезный Юрий Митрофанович, не хотите ли к нам в контрразведку? Вы тоже станете неприкасаемым!