Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич

Усков задумался, машинально сплел ладони, хрустнул пальцами.

– Так вот, Корнилов это сможет сделать. Есть и еще несколько достойных генералов, которые способны привести в чувство всю эту разнузданную братию. Рассчитывать на свору болтающих демократов уже не приходится. Временное правительство вместе с этим позером Керенским – не что иное, как кучка политических импотентов! России в этот исторический момент нужна сильная рука. И такую сильную руку мы видим лишь у генерала Корнилова. На него уповаем!.. Так что терпите, голубчик. Пока…

Тогда Латышев обедать не стал, зато выполнил совет комбата и, как ни в чем не бывало, вернулся в роту. И солдаты встретили его, как ни в чем не бывало. Похоже, что они не восприняли ситуацию так остро, как он. А может, и вообще не поняли, что унизили своего командира. Словом, служба шла, как раньше, и только он сам знал, что опозоренный офицер уже никогда не будет настоящим командиром…

А тут еще большевики затеяли отмену воинских званий, превратив всех подряд в «красноармейцев». И хотя офицеры называли друг друга по-прежнему: Латышев успел получить звание капитана, а Усков – подполковника, солдаты радовались отмене чинов, расценивая это как очередное послабление. В частях создали солдатские комитеты, которые, по существу, дублировали командование. В роте Латышева солдатский комитет возглавил здоровенный мосластый мужик с реденькой рыжеватой бороденкой – отпетый разгильдяй и демагог ефрейтор Хрущ, который теперь превратился в важную персону и звался не иначе как товарищ Хрущ. У него была простецкая крестьянская физиономия, нос картошкой, вечно растрепанные волосы, гугнивая речь, мятая и грязная форма. Надергав цитат из заумных книг, он любил щеголять фразами типа: «Насилие есть локомотив истории», «Винтовка рождает власть», «Большое зло забывается быстрее малого…»

Латышев скрепя сердце пытался понять логику рассуждений своих номинальных подчиненных, которые все меньше и меньше походили на регулярное русское воинство. И вот последний случай – несостоявшаяся атака, переполнил чашу его терпения. Именно из-за этого он с тремя солдатами, – то ли почетным эскортом, то ли конвоем, – и отправился в штаб полка.

Сама по себе затея атаковать достаточно хорошо укрепленные позиции немцев казалась глупостью несусветной, так как почти наверняка не имела шансов на успех. Это – во-первых. А во-вторых, – он просто не мог понять, для чего нужна эта атака?! Линия фронта была ровной, стало быть, выравнивать нечего. Небольшая высотка, которую удерживали немцы, ровным счетом не имела никакого стратегического значения. Для чего командованию потребовалась эта атака двумя ротами, он просто не мог понять.

Он так и заявил командиру батальона, куда были вызваны командиры атакующих рот:

– Зачем понадобилось это наступление, которое будет стоить жизней нескольким десятков, а может быть, и сотен солдат?

Ничего вразумительного подполковник Усков ответить не мог. И лишь когда тот же вопрос прямо и без обиняков задал Стаценко – другой командир атакующей роты, комбат сдался и сказал:

– Господа, цель одна: показать противнику, что русские позиции еще заняты солдатами, способными к активным действиям. Тем самым, командование считает, что мы сможем упредить наступление немцев на нашем участке…

Подумав, майор добавил:

– А вот отбить их атаку по всему фронту будет, как вы понимаете, практически невозможно…

Вернувшись в роту, Латышев собрал взводных, руководителя солдатского комитета и сообщил о предстоящей на рассвете атаке.

– Не-е-е, – осклабился товарищ Хрущ.  – Нам наступление ни к чему. Немец нас не тревожит, чего его дразнить?! Куда это нам идти в наступление? С какими силами?!

Латышеву стоило больших усилий, сдерживая себя, начать убеждать товарища , что это наступление имеет принципиальное, стратегическое значение. Он даже тыкал под нос товарищу Хрущу карту, в которой тот совершенно не разбирался, убеждая, как важна эта атака, которую сразу же поддержат все силы полка, а потом и дивизии. Но убедить его так и не удалось. Однако капитан понял, что товарищ Хрущ не станет препятствовать ее проведению. С тем и разошлись.

В пять утра рота заняла исходную позицию. В окопах царило особое нервное напряжение. Солдаты жадно смолили самокрутки, привычно пряча огоньки в кулак, трехгранные штыки были примкнуты к винтовкам и зловеще поблескивали. Латышеву показалось, что люди готовы совершить решительный смертельный бросок. Держа револьвер в руке, он всматривался в серую тьму, отделявшую его от окопов противника. Правда, в атаке это слабое оружие. Тут решающую роль играют орудия, пулеметы, на худой конец – винтовки и штыки. А самое главное, конечно – боевой дух солдат. Командирский наган пригодится, чтобы подстегнуть отстающего, поднять залегшего, расстрелять паникера, в упор бить врага в траншейной рукопашной, или самому застрелиться, коль атака провалится… Но Латышев о плохом не думал, совсем наоборот:

«А что, если с Божьей помощью добежим до немецких окопов, выбьем фрицев и закрепимся на новом рубеже, может, и в самом деле люди почувствуют былую уверенность в своих силах?!»

Его мысленные рассуждения прервала ракета, с шипеньем взметнувшаяся в серое небо.

– За мно-о-ой! – закричал Латышев, карабкаясь на бруствер. – Впере-е-д! Ура-а-а!..

Он бросился вперед, к вражеским окопам, с облегчением заметил проделанный саперами проход в колючей проволоке, проскочил его, выскочил на нейтральную полосу и вновь заорал во все горло: ура-а-а! Только теперь он насторожился: никто не поддержал его яростное «ура»! Зато он расслышал одинокий крик:

– Господин капитан, подождите! Юрий Митрофанович, стойте! Остановитесь же, ради Бога!..

Он обернулся. Солдатских шеренг за спиной не оказалось, сзади к нему бежал недавно назначенный в роту прапорщик Сабельников. Один.

– Господин капитан, – захрипел он. – Рота не поднялась. Они не хотят. Я пробовал… Вам надо вернуться… Вы один не можете атаковать…

Немецкие позиции ожили. В небо взвились несколько ракет, защелкали одиночные выстрелы. Правее пошла в атаку рота Стаценко. Было видно, как редкие серые шеренги бежали, выставив винтовки и стреляя на ходу. Навстречу им ударили пулеметы. Вторая рота вступила в бой.

«А мои не встали! – в отчаянии думал Латышев. – Я не смог поднять людей! В меня не верят! Я более не командир!»

Отчаяние и тоска охватили его. Не пригибаясь, будто и не свистели кругом вражеские пули, он шел назад к окопам роты, опустив ствол бесполезного сейчас револьвера.

Еще через несколько мгновений он спрыгнул в окоп. Молоденький подпрапорщик Володин что-то пытался ему объяснить, но Латышев не слушал и не пытался понять, чего тот от него хочет. В предрассветной мгле он видел солдат своей роты. Те отворачивались – то ли стыдливо, то ли безразлично.

Тупое равнодушие охватило капитана Латышева. Он вдруг понял, что годы, проведенные в училище, честолюбивые планы на карьеру, присяга на верность царю и отечеству, трехлетнее прозябание в окопах этой непонятной, но жестокой войны – все оказалось пустым и каким-то театральным. А вот нынче, когда он должен был в очередной раз доказать всем и самому себе, что готов выполнить любой приказ… Он оказался несостоятельным. Как импотент в первую брачную ночь! И не важно, кто виноват в действительности. Главное, что он не выполнил приказ командования, главное, что солдаты за ним не пошли, главное, что он побежал вперед один, а потом так же один вынужден был вернуться в свой окоп! Какой позор! И это уже второй раз!

Капитан посмотрел в низкое серое небо, взвел курок нагана. С треском повернулся барабан, услужливо готовя коническую пулю с обрубленным кончиком. Срез ствола холодно ткнулся в горячий потный висок. Чья-то грубая, сильная рука схватила его за запястье, резко дернула вверх, грохнул выстрел, и пламя обожгло волосы на виске. Латышев отчаянно сопротивлялся, но ничего не получалось. Наконец, он понял, что его держит не один человек.