Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич

Латышев склонился над телом, прекрасно понимая, что летчик мертв. И не ошибся. Все лицо немецкого асса было залито кровью, а голова неестественно запрокинута назад.

– Шею ему сломало, – прокомментировал кто-то из солдат. – Мертвяк уже, вашбродие. И не сумлевайтесь!

Да Латышев и не сомневался. Аккуратно, стараясь не испачкаться в крови, он снял с мертвого тела планшет и развернул его. Как он и предполагал, там находилась карта местности с пометками и еще какой-то пакет из желтой бумаги. Он перекинул ремень планшета через плечо, и тут его внимание привлекла разорванная перчатка летчика: из прорехи выглядывал перстень с таинственно мерцающим, черным яйцеобразным камнем. Красивая штучка! Латышев никогда раньше не смел даже подумать, чтобы снять что-то с убитого, будь то сапоги, шинель, нательный крестик или кольцо. За мародерство сам строго карал солдат роты. Но сейчас какая-то непонятная сила словно приклеила взгляд к необычному перстеньку. Однако снять с руки убитого загадочный черный камень на глазах своих подчиненных было просто невозможно.

Очевидно, его колебания не остались незамеченными, Иващенко откашлялся и солидным тоном сказал:

– Колечко надо бы того… снять. Ну, чтобы, того, после войны родственникам передать…

– Ясное дело, не тут же его оставлять, – поддержали Сидоров и Федоров, локтями толкая друг друга.

Латышев понял, что подчиненные бросают ему спасательный круг, подсказывают выход из положения.

«Да черт с ними, с подчиненными! – подумал он. – У каждого из них в тряпице за пазухой по несколько обручальных колец да крестиков припрятано. А я действительно, когда война кончится, смогу вернуть родным пилота этот перстень…»

Он быстро снял с холодной руки разодранную перчатку, потянул перстень, тот снялся очень легко. Латышев демонстративно надел его на палец, распрямился и, чтобы скрыть смущение, громче, чем следовало, скомандовал:

– Летчика предать земле! Самолет облить бензином и спалить!

– Да как его предашь? – сказал Федоров и шмыгнул носом. – Земля промерзла, а у нас ни лопатки, ничего нет.

– Много разговариваешь, Сергей! Найдите какую-нибудь ямку, расширьте штыками да закидайте комьями. Пошевеливайтесь, нам еще идти версты две!

Пилота кое-как похоронили, точнее, обложили комьями смерзшейся земли. А вот сжечь самолет не получилось: бензина в баке не оказалось. Стало ясно, почему немец вынужден был решиться на вынужденную посадку.

– Да шут с ним, с этим еропланом, вашбродие, – сказал Иващенко. – Он все равно разломался весь. Уж и не полетит… Скоро темнеть начнет, а нам и вправду еще топать да топать.

– И то верно. Пошли ребята!

Латышев вздохнул. Нежданное происшествие отвлекло его было от тяжелых мыслей. Сейчас они вернулись обратно, нахлынули, закрутили, затягивая в черный водоворот безысходности. Что ждет его в штабе? Приказ на арест или расстрельная команда? По нынешним временам скорей – второе. Он и так навяз в зубах у товарищей, а проваленная атака – хороший повод рассчитаться с ним за все…

Капитан Латышев шел впереди, слыша учащенное дыхание солдат и, как ему казалось, угадывая их мысли. Да чего там гадать! И так было ясно, мысли их крутятся вокруг оставленного дома, а причину своей долгой разлуки с семьей каждый объясняет просто: вот из-за таких офицериков они и кормят в окопах вшей, они не пускают их домой! Объяснить что-либо этой серой массе было просто невозможно. Хотя Латышев и пробовал пару раз.

Он говорил, как ему казалось, просто и убедительно. Говорил о долге, о том, что враг и так уже на русскую землю ступил, что если фронт будет окончательно прорван, Россия может перестать существовать как единое государство. Рассказывал о том, как сражалось русское воинство в разные периоды своей истории, как беззаветно было предано вере, царю и отечеству. Он видел, что слушают его снисходительно, посмеиваясь в кулак и отпуская в полголоса в его адрес нелицеприятные реплики. И что удивительно, стоило в роте появиться какому-нибудь товарищу, иной раз малограмотному, но горластому, как вокруг него сразу же образовывалась толпа серых шинелей. И какую бы чушь, с точки зрения Латышева, ни нес этот агитатор, его слушали, с ним соглашались, одобрительно поддерживали.

Как-то, еще в конце прошлого года, когда эти товарищи, комиссары только стали появляться в подразделениях их полка поручик Латышев, не выдержав крамольных речей, рванул одного агитатора за ворот рубахи и потянулся к кобуре. И тут произошло то, во что он боялся поверить, но подсознательно предчувствовал: его скрутили, обезоружили и вытолкали из круга.

– Не балуй, вашбродье! Не мешай слушать. Товарищ дело говорит! – услыхал он за спиной строгий голос, каким говорит суровый отец со своим нашкодившим сыном.

Униженный и оскорбленный, лишенный личного оружия, Латышев брел вдоль окопов, плохо соображая, что делать в такой ситуации. Он понимал, что руководить ротой, которую только что принял под командование, теперь не сможет. Не сможет отдавать приказы этим солдатам, не сможет вести в атаку… После пережитого унижения он утратил право именоваться их командиром!

Через час собрание закончилось, агитатор ушел, солдаты разошлись по своим местам. Ему вернули револьвер, и можно было сделать вид, что ничего не случилось. Но Латышев так не мог. Подумав, он покинул траншею и отправился за пятьсот метров от «передка» – в блиндаж командира батальона.

Майора Ускова – кряжистого мужчину с кавалерийскими усами, он застал за обедом. «Буржуйку», очевидно, недавно затопили – пахло дымом, было холодно, и комбат сидел в шинели. Официальные бумаги отодвинуты подальше, а перед ним, на обрывке газеты, стоят вскрытая банка тушенки, черный хлеб и грубо порезанная немецким штык-ножом луковица. Сам штык воткнут тут же, в плохо оструганные доски столешницы, и зловеще посверкивает остро заточенным лезвием. В большой алюминиевой кружке дымится крепко заваренный чай.

Латышев понял, что пришел не вовремя, но сдержаться не смог и выпалил все, что накипело на душе.

Усков, не поднимая глаз, выслушал его взволнованный, сбивчивый рассказ. Лицо у комбата было усталым и почему-то виноватым. Озябшие ладони он грел о кружку.

– Послушайте меня, Юрий Митрофанович, – произнес он, когда доклад был окончен, так и не отрывая взгляда от нехитрой трапезы. – Я понимаю ваше душевное состояние. Поверьте, мне почти ежедневно приходится выслушивать доклады, подобные вашему. Часто и я не чувствую себя командиром. Действительно, армия разваливается, дисциплина падает, управление подразделениями утрачивается. Говорить об этом тяжело, а видеть и сознавать – просто невыносимо. Но даже в такой ситуации мы обязаны делать все возможное, чтобы сохранить хоть подобие линии фронта. Иначе… Да вы, я полагаю, и так понимаете, что может произойти в противном случае…

В блиндаже наступила тишина, только потрескивали разгорающиеся дрова. Немолодой уже человек с заметной лысиной, наконец, поднял смертельно усталые глаза:

– Вы, батенька мой, ступайте в роту и ведите себя так, как будто ничего не произошло. Да-да-да! Я вам скажу больше, постарайтесь найти какой-то контакт с этими чертовыми комиссарами. Мы просто обязаны поддерживать статус-кво с этим… с этим быдлом. Пока…

– Вы говорите, господин майор, пока. Пока – это сейчас, а когда положение вещей может измениться? И изменится ли вообще? – Латышеву с трудом удавалось сдерживать обуревавшие его эмоции.

Комбат опять задумался. Наконец, он отодвинул от себя еду, глянул значительно из-под густых бровей и предложил:

– Садитесь, Юрий Митрофанович, угощайтесь. Лично я, да и не только я один, а большинство российского офицерства возрождение армии, а с ним и России, связывают с именем генерала Корнилова. Думаю, вам не нужно рассказывать, кто такой Лавр Георгиевич? И то хорошо. Я имел честь сражаться под его началом еще год назад. Так вот, именно он может встряхнуть матушку-Русь, а если понадобится, то и нагнуть да жестко отыметь! Да-да, Юрий Митрофанович, именно так! Без этого уже не обойтись.