Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

— Замятина, стоит ей захотеть, может наладить тебя в артистки! Ей это так же просто, как нам сейчас окунуться сходить…

— Смеешься? — обомлела Катя.

— Да почему? — Инка фыркнула возмущенно. — Почему мы до того себя не уважаем, что нам и замахнуться на такое смешно? А вот мы замахнемся!

— Да зачем она это будет делать?! У меня с этим ее внуком ну ничего же нет!

— Соображаешь! Так надо, чтоб было!

Этот разговор об искусстве имел место в парке, где резная деревянная скульптура изображала животный мир и всякую сказочную всячину. Можно было посидеть на огромном Питоне или на Кабане, устроиться в тени кого-нибудь из сохатых, повстречать Лешего, или Сатира, или Русалочку…

— Конечно, для чужой она палец о палец не ударит. У таких людей палец о палец — это ой как непросто! А вот если бы ты доросла до невесты…

— Ну что ты говоришь, Инка! Я уже дорастала один раз… И что хорошего? Ты научила б лучше, как на письма Костиковы отвечать! И брат его меня достает: все ездит с проверочками…

Инка, скучая, пожала плечом:

— Говорили про философа и его бабку. Вдруг — про Костика ни с того ни с сего… не по повестке дня выступаешь. — Она глянула на часы. — Ой нет, на сегодня повестка вся, пора в заведение. Да, кстати, если уж про Костика… Помнишь твое с ним фото, когда он в отпуске был? Снимок увеличили, наша Велта считает его первоклассным по содержанию и по исполнению, поэтому, говорит, место ему — на витрине!

— Не надо, Инка! Мне этого сейчас совсем не надо!

— Я-то понимаю. Попробую отговорить. Так идем? Провожай назад теперь. Понимаешь, я с философами дела не имела, врать не хочу, но я имела с физиком-теоретиком, это близко. В двадцать шесть лет — плешивенький, глаза печальные…

О романе с физиком дослушать не вышло: подруги уже покидали парк.

12

На пляже работали кинематографисты.

Эпизод, который предстояло снять, состоял в следующем. Лето сорок второго. Поздний вечер над оккупированным приморским городком. Одинокая пловчиха в воде. Посреди блаженства она вдруг видит, что на берегу, где сбросила она свое клетчатое платье и туфли, вырос враг — офицер абвера. Он вспоминает что-то. Достает из бумажника фотографию: там девушка в этом самом платье. ТОЖДЕСТВО! Офицер поздравляет себя с удачей, он не сомневается, что она от него не уйдет, он даже не утруждается расстегнуть кобуру… Но девушка пока еще вольна выбрать между ним и грозной беспредельностью Балтики… между той гибелью и этой — понимайте так… «Ком! — дружелюбно зовет ее немец. — Ком, фройлян!» Вот и все.

Было все, как полагается: камерваген, тонваген, операторская тележка (ей предстояло достаточно быстро двигаться по вязкому песку — понадобились рельсы); шла длительная возня со светом и вся та вялая, аритмичная, изнурительная для нервов суета, которая, на взгляд непосвященного, имеет мизерный КПД, а на самом деле является нормальным фильмопроизводством.

Ну и, конечно, зеваки, много зевак, их отгородили с двух сторон шнуром на колышках. Третью сторону образует береговая линия, она в кадре, там ходит в белом мохеровом халате актриса, ее щадят пока, в воду не загоняют. С четвертой стороны зевакам тоже не место: оттуда появится — уже, впрочем, появлялся дважды в ходе репетиции — актер, играющий немца.

Среди зрителей, совсем близко от ограждения, — Катя. К ней пробивается тот самый проживающий в Доме имени Неждановой Виталий, который так по-свойски обращался с ней там, в баре. Вот и сейчас он берет ее за плечо:

— Объясняю. Режиссер — вон тот, вельветовый. Предыдущую картину запорол, но он зять одного корифея из Госплана — так что пришлось простить и доверить новую… Немца играет восходящая звезда из вашего Рижского ТЮЗа… Про сценарий не скажу, не читал, но второй оператор — мой партнер по теннису — говорит, что это будет перепев Бергмана. Разумеется, «для бедных».

— А белый халат — он чей? — спросила Катя. — Ее личный или ей дали погреться?

— Будет выяснено, — подавил смешок Виталий. — Твои интересы в искусстве, Катюня, — они шире и глубже моих слабых познаний…

Говоря с ней, он попутно «работал на публику».

— А фашист будет стрелять?

— Увидим, потерпи, радость моя. Они готовят наезд на крупные планы, значит им сейчас психология желательна, а не «пиф-паф»… Потом, я думаю, девушка уйдет в море, там ее на общем плане продублирует настоящая пловчиха… Могла бы ты, кстати!

— Я?

— А почему бы нет?

— Ладно, не дразните… А немец? Разве он не может взять моторку или просто пулей…

— А я тебе говорю: уйдет она! Ее спасет симпатичный дельфин, который потом, к финалу, окажется майором Лазуткиным!

Вокруг смеялись многие, но не Катя. Ее все изумляло и завораживало в этой киношной неразберихе, только вот руки Виталия наглели — и тогда она бесстрастно, молча отлепила их от себя, с тем же выражением, с каким освобождала бы свое платье от репейников…

Тем временем режиссер, стоя на дюне с «немцем», условился с ним, откуда начинать движение и где задержаться, провел две черты на песке, после чего вернулся на площадку и крикнул:

— Приготовились! Ну как, Олег, можно? Пошел!

Слово «мотор» прозвучало тихо, камера застрекотала, оператора повезли на тележке навстречу «немцу».

Но выяснилось, что тот идет… не один. Шагах в двадцати от него появился со своей палочкой Женя Огарышев. Он был задумчив.

— Стоп! Стоп! Куда?! — закричали сразу все ассистенты и режиссера, и оператора.

Катя ойкнула. Зеваки засмеялись, и Виталий — веселее и громче других.

Гневный голос в мегафон:

— Молодой человек! Там же ограждение! Как вы сюда попали?!

— Это вы мне? — удивился Женя и, сложив ладони рупором, объяснил: — А я нагнулся. Я думал…

Но что именно он думал — заглушено было хохотом.

К Жене бежал ассистент, потому что он все медлил удалиться из поля зрения камеры.

— «Нагнулся» он! Ну философ — одно слово, — комментировал Виталий. — Вот точно так же и под машину угодил когда-то. Да, кстати! Героиню-то взяли в кино знаешь откуда? С замятинского курса!

— Как это? — не поняла Катя.

— Ну бабка этого хроменького выучила ее на актрису. Очень может быть, что на роль сосватала тоже она…

Катя смотрела в спину Жене, он удалялся, пыля песком. Иные все еще хихикали над ним. Режиссер все еще сидел в такой скорбной позе, словно испорчен был именно тот кадр, который мог прославить его…

— Ручки, Виталик, — вдруг