В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Ответ один:

– Оставь, матушка, Бог с ней. Когда-нибудь отдаст.

Старшие сыновья, бывало, пристают к нему:

– Папаша, надо бы подать на такого-то ко взысканию. Не платит по векселю. Протестовать надо вексель.

– А вы напоминали ему, что срок прошел?

– Не один раз.

– Ну, напомните еще.

Сын Александр Николаевич, с характером крутоватым, с досадой отрежет:

– Что тут писать? Тут в суд подавать надо.

А отец ему:

– Что у тебя, Саша, все суд да суд! Он – человек маленький. В суд подать легко, а на человеке пятно.

Таких «неполучений» по векселям с разных провинциальных покупателей, торговавших на небольшой капитал, накопилось у отца к концу его дела немало.

Эти пестрые векселя на маленькие суммы были столь безнадежны, что кредиторы, при ликвидации дела отца, отдали их ему как заведомый хлам, не имеющий цены.

Хлам этот после смерти отца достался маме, и долгое время маленькие получения с этих не опротестованных отцом векселей служили нам подспорьем в нашем скудном существовании.

В деле с Илюшей отец показал, что он не хочет суда и тогда, когда гражданский закон обязывал его передать дело в суд и когда суд этот был бы весь на его стороне.

Достоинство чести и совести было так присуще отцу, что купеческое сословие назначало его своим представителем туда, где требовались полнейшее нелицеприятие и строгая честность.

Отцу были до крайности тяжелы эти общественные должности или обязанности, но, когда отказ от них был невозможен, он нес их с твердостью, действовал по крайнему разумению сердца.

Не помню, как называлась его обязанность, но он бывал чем-то вроде эксперта – представителя купечества в Коммерческом суде при разборе каких-то путаных дел.

Много лет пришлось работать ему в трудном, ответственном и неприятном деле по ликвидации 2-го Московского купеческого общества взаимного кредита. Общество это – попросту сказать, коммерческий банк – проявило сперва необычайно кипучую деятельность, но деятельность эта кончилась тем, что оставила на краю разорения многих людей, доверивших Обществу свои небольшие сбережения.

Отец мой никогда не участвовал ни в каких банковских предприятиях и не вел биржевой игры, мало того, он относился к ней совершенно отрицательно. Почитая торговлю делом законным и добрым, он, наоборот, считал все эти кредитно-банковские и биржевые операции делом, от которого следует держаться в стороне.

Это отношение отца к биржевым делам было широко известно в купеческом мире. Не поручусь, что над отцом не посмеивались за такой старозаветный испуг перед кредитными и биржевыми операциями. Следует вспомнить, что отдача денег «в рост», под проценты, была строго запрещена древнею Русской Церковью, и отец знал это. Но когда разыгралась история со 2-м Купеческим обществом взаимного кредита, именно отца-то и именно за эту его полную неприкосновенность к «кредитным операциям» всякого рода выбрали единогласно от купечества в правительственную комиссию (не знаю ее точного названия), которая должна была разобраться в делах общества и по возможности удовлетворить разоренных вкладчиков. Кажется, должность отца называлась «присяжный попечитель над делами такого-то общества».

Дело это тянулось много лет – и отец помог довести его до такого конца, которому радовались все честные люди в торговой Москве.

Когда, оставшись после смерти отца без всяких средств, мать обратилась в Купеческую управу с просьбой о помощи, ей готовы были отказать на том простом основании, что отец ко времени своей кончины перестал уже быть московским первой гильдии купцом, а стал московским мещанином Панкратьевской слободы. Но нашлись в Купеческом обществе люди, которые вспомнили, что этот «мещанин Панкратьевской слободы» с честью вел когда-то запутанное дело по доверию купеческого сословия и помог выпутать из него многих честных людей и спасти им их честь и достояние, а за весь этот многолетний труд не взял ни копейки, отрывая для него время и силы от своего собственного дела. Права отца на добрую память были так бесспорны, что Московское купеческое общество назначило его вдове пенсию в размере 30 рублей в месяц. Это и были те основные заветные гроши, на которые мы жили в годы моего отрочества и первых юношеских лет.

Отец был некрепкого здоровья. Тяжелая житейская школа, пройденная им в отрочестве и юности, не прошла даром. Отец был нервен, мнителен, периодически страдал сильнейшими головными болями[135]. Время от времени он советовался с известным московским невропатологом профессором Сергеем Сергеевичем Корсаковым, которого глубоко уважал за бодрую ласковость и успокоительную приветливость и сам был уважаем этим человеком кристальной чистоты и сердечного ума.

Борясь с нервозностью, отец каждый день, по совету Корсакова, окачивался водою, и ему растирали спину мохнатою простынею. Лечение это было постоянным, для него следовало иметь душ, но отец не хотел тратить на себя лично ни копейки, и потому лечение это производилось самым примитивным способом: в комнату вносился большой круглый цинковый таз (мы, дети, называли его «папашин барабан») и «мальчик» окачивал отца из обыкновенной садовой лейки.

Следуя предписаниям тогдашних медиков, отец носил на руке, повыше локтя, фонтанель (fontanelle)[136] – нарочитую ранку, не заживлявшуюся с особой врачебной целью. Ранку эту ежедневно нужно было перевязывать особым бинтом. Лечение фонтанелью давным-давно теперь оставлено врачами.

Я часто видел отца лежащим в спальне с компрессом на голове в стареньком сером суконном халате. Помню его больным, но не помню, чтоб он жаловался на болезнь или предавался любимому занятию людей пожилых – говорить о болезнях.

Тут у него был только один страх – перед сквозняками, коварно наносящими простуду. Из-за этого страха двери и окна даже в летнюю пору находились у нас под строжайшим отцовским контролем.

От первого брака у отца было одиннадцать детей – четверо сыновей и семь дочерей; все они пережили его, двое из них живы доселе, остальные умерли все в зрелых, некоторые – в пожилых летах; от второго брака с моею матерью у отца, вступившего в этот брак в возрасте 51 года, было пятеро мальчиков: один из них родился мертвым; другой умер, прожив несколько дней; третий скончался трех лет от дифтерита; двое – я и брат, оставшиеся после отца, один 12, другой 11 лет, – уже вступили ныне в пожилые годы.

Такое большое семейство требовало от отца больших забот и трудов. Он нес эти труды, дававшие семье лишь самый средний достаток, с большим напряжением сил, но и с неменьшим терпением. Горькой его ошибкой было, что он возлагал надежды на свое старшее потомство, ища в нем опору своей старости. Надежды