Женское оружие - Евгений Красницкий

Аринка чуть не прыснула при этих словах. Посмотрела на Андрея – он тоже смеялся. Глазами одними – лицо совсем неподвижно оставалось. Глазами же и показал ей, мол, пойдем, не надо мешать. Аринка согласно кивнула, и они вышли из-за клеток. Так захотелось вдруг позвать его куда-нибудь в такой же вот уголок, как нашли Прошка с Млавой, – посидеть рядом на бревнышке или просто постоять, глядя на реку! Уже чуть было и не сказала, да тут увидела спешащих к ним Аньку и Машку – не выдержали девчонки, следом пошли. Аринка замахала им издали, чтоб не подходили, а то растрещатся, спугнут тех двоих. Пусть уж Прошка там с несчастной Млавой побеседует – вроде как хорошо у него получается.

– Завтра Дударик подъем чуть не затемно проиграет, имей в виду. Мы в церковь поедем, – предупредила Анна Аринку, когда они наконец отправили девок спать и остались вдвоем. Повинуясь рожку Дударика, недавно подавшему сигнал «Отбой», все вокруг стихло, покой и тишина проникли на крепостной двор, а дневная суета, уступив им место, расползлась по самым дальним закоулкам; вечер нынче был удивительно тихий и теплый. Аринка только расслабленно кивнула в ответ на слова боярыни:

– Тогда я вас провожу и в посад с утра схожу наконец. Давно собиралась.

– Как это «провожу»? – вскинула брови Анна. – Разве я неясно сказала? Ты же христианка! Это у нас строго – каждое воскресенье все непременно в церковь едем, службу пропускать не годится! У нас-то здесь пока только часовня. Ты же была в нашей ратнинской церкви, кажется? Отец Михаил с тобой говорил?

– Да, когда сюда ехали, то в Ратном в церкви службу отстояли, – опять кивнула Аринка, уже понимая, что от поездки отвертеться не удастся – даже и пытаться не стоит. – А к исповеди я у себя в Дубравном ходила, с месяц как, наверное. Вообще-то у нас дома своя молельня была – батюшка устроил, и книги божественные еще из матушкиного приданого. Я их после пожара там и нашла и сюда с собой привезла – они и не обгорели совсем. Батюшка сам нам из них читал – так и молились, а в храме бывали только по праздникам. А в Турове, конечно, в церковь ходила каждое воскресенье с мужем да свекровью. Но я думала, что тут-то тоже, как дома у нас, в часовенке можно помолиться, – она постаралась сгладить свои поспешные слова.

– Напрасно думала. – Анна уже строго взглянула на Аринку. – А как же исповедь, причастие? Что священные книги спасла и с собой привезла – хвалю. Но с отцом Михаилом тебе еще не раз обстоятельно поговорить придется, он все же теперь и твоим пастырем будет. Его и Михайла слушает.

– Да поговорил он со мной уже… – Аринка с трудом сдержала раздражение, но согласно кивнула. – Впрочем, как скажешь – твоя воля…

– Ну уж нет! – решительно сказала Анна. – Так дело не пойдет! Ты теперь не сама по себе – тебя в род приняли, с девками занимаешься, они тебя уже наставницей зовут. Чему ты их учить-то будешь? Пойми, вера для нас здесь – не пустой звук. На вере Христовой все, что мы делаем, держится, и от нее все идет. Ратное много лет тут, в диком краю, оплотом этой веры было, огнем и мечом ее несло и на том стояло. Сейчас Академия и крепость – тоже оплот веры, и все, что Мишаня тут делает, на вере построено. Но даже и не в том дело. Ты и сама уже видишь: у нас тут новая жизнь начинается; все, что делается – не так, как раньше. Всякое новое дело всегда трудно идет, и для того, чтобы удалось все, чтобы устояло – опора нужна. И нам та опора – вера. Нам, бабам, она важнее, чем мужам. Иной раз – много важнее. Мы ею порой только и живем, верой нашей. Она нам мужей ждать помогает, и терпеть, и детей растить. И жить она в будущих поколениях только через нас станет. Если мужи веру силой насаждают, то мы – любовью и терпением. И в наших детях ее закладываем, чтоб они уже ее дальше несли.

Вот у нас тут много куньевских, лесовиков. Слышала, поди, что их силой окрестили? И не только холопов – родню тоже. Ну так они силе-то подчинились, а душой веру пока еще не приняли. А надо, чтоб именно душой поверили. И прежде всего женщины. Потому что мы и есть душа всего. Мужи мир меняют зримо, строят внешнюю основу, вот как крепость эта. А мы изнутри ее укрепляем, через семьи. Когда жены веру примут, они ее и до мужей донесут, и детям своим передадут. И только тогда можно считать, что победила вера Христова, понимаешь? А кто женам ее донесет, кто их убедит? Только мы с тобой. Если не взрослых, так для начала хотя бы девчонок наших. Так что мы теперь тоже воины Христовы. А как же ты сможешь другим эту веру нести, если сама в ней не крепка?

– Как скажешь, Анна Павловна, – уже твердо повторила Аринка, сожалея, что невольно выдала-таки свои истинные чувства – не говорить же боярыне, что попов не любит, не верит им и их не принимает. – Не подумавши я сказала, прости.

Ответила-то Арина смиренно, хотя на язык поначалу просилось совсем другое, да привычка на вопросы о вере отвечать, как положено и как того священники требуют, не позволила. Хотела того Анна или не хотела, но и в ее словах Аринка неожиданно для себя почувствовала, что благочестие боярыни во многом для виду, только потому, что так надо. Сразу же вспомнились и мелкая поганка Красава, и то, что где-то тут, рядом с ревностными христианами, вполне благополучно обретается языческая волхва. И Аристарх вспомнился, от которого так и несло силой и жутью старой веры, и еще множество мелких примет того, что Ратнинская сотня, насаждая христианство, если нужно огнем и мечом, сама Светлых Богов и обычаи пращуров отнюдь не забывает.

А потом мысленно зацепилась за слово «надо», и словно прозрение пришел ответ на вопрос, которым Арина мучилась все последние дни: чем жизнь в воинском поселении отличается от жизни в обычном селе?

Каждый человек каждодневно, как в делах малых, так и больших, делает выбор между «хочу» и «надо». Тот, кто по лености ли, глупости ли, по каким-либо иным причинам чаще допустимого делает выбор в пользу «хочу», рано или поздно расплачивается за это, и расплачивается жестоко – скудостью, неустроенностью, несчастьями, а порой и смертью.

В обычной жизни частенько приходится поступать вопреки своему «хочу», именно – как надо. Это Аринке достаточно часто объясняли и родители, и священник, а когда подросла, то и сама примеры тому видела. В том же наставляла и бабка-ворожея, но только она одна не останавливалась в объяснениях на слове «надо», но еще и добавляла: без «хочу» тоже не жизнь. Просто во всем нужна соразмерность, правильное сочетание «хочу» и «надо» – гармония.

И это тоже было Аринке понятно, и чем старше она становилась, чем глубже познавала жизнь, тем понятнее. Однако никто и никогда не говорил ей о том, что бывает, если человек полностью отдается понятию «надо», совершенно отринув от себя «хочу». Напротив, по большей части все именно к этому и призывали, и именно такое самоотречение ставили в пример, считая добродетелью. Но так ли оно на самом деле? Впервые подобная мысль пришла ей в голову, когда она увидала в Турове монаха – согбенного, истощенного постами и молитвенными бдениями, с глазами, горящими нездешней, неземной страстью. Тогда и подумалось: вот для кого существует только «надо» и никакого «хочу» – ни тени мирских и телесных радостей, даже самых мелких, только лишь долг и служение до полного самоотречения! Чего ради?

Уж на кого, на кого, а на монахов, ушедших от мира, ратнинцы вроде не походили, но именно этот монах ей почему-то вспомнился. Ведь так же, как и он, жители воинского поселения превыше всего ставят служение. Только монах служит Богу, а ратнинцы – князю и сотне. Тем и отличается воинское поселение, что для жителей его «надо» главенствует над «хочу» гораздо чаще, чем для жителей обычных селищ. Да и как иначе могло выжить христианское село в окружении дремучих лесов, населенных отнюдь не мирными язычниками? Как иначе одно поколение ратнинцев за другим, вздев брони, то и дело могло уходить на войну, на кровь, на смерть, не только не противясь такой судьбе, но и считая для себя это долгом, честью, стезей, достойной настоящего мужчины? И как ратнинские женщины провожали их, не ведая, увидят ли вновь живыми, и ждали, ждали, ждали…

Но за все надо платить. Если за главенство «хочу» расплачиваются несчастиями, то за главенство «надо» – чем? И снова вспомнилось монашеское отречение от мирских радостей. А в Ратном? Вроде бы обычные жители… или? Да! Как поразили Арину музыканты и певцы, управляемые отроком Артемием! Не могло такого быть в Ратном! Конечно же были там и праздники, и песни, и пляски; но вот такого, как здесь, в крепости, – чтобы каждый день, да еще столь необычного, – нет, не могло! А сама обыденная жизнь? Достаточно лишь вспомнить Корнея с Аристархом, как становилось понятно: вся жизнь Ратного проходит под строгим присмотром и управляется железной рукой. А в крепости? Да, учат, да, строго; но не чувствуется здесь каменной предопределенности – «так было, и так будет впредь, а кто не согласен или не способен… горе тому!». Недаром же у Арины сложилось ощущение созидания чего-то нового!