В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

— Возможно, тебе полезно прочитать что-нибудь на аналогичную тему. Ты ведь был лучшим в классе по французскому языку; читал Давида Руссе? — Она внимательно следила, как подействует на него ее профессиональная эрудиция. — Если хочешь, я с удовольствием покопаюсь в нашей картотеке и уже послезавтра что-нибудь тебе подброшу.

— Спасибо, Руженка, ты неоценимое сокровище.

— Однако этот ром что-то ударил мне в голову, — Руженка одарила Камилла сияющим взглядом. — А ты пьешь как монашка, сейчас приготовлю еще… Да расскажи о наших, все меня забросили, только Пирк зашел как-то в библиотеку, понадобилась ему специальная литература о его любимых машинах…

Дождь порывами хлестал по окнам, чувство защищенности от непогоды усиливало интим. Руженка внесла из кухни новую порцию грога, села за угол стола, поближе к Камиллу. Наконец-то: впервые сегодня он смотрит на меня как на женщину и, быть может, думает то же, что и я: а не прав ли был Роберт Давид, когда старался сблизить нас двоих? Когда в тот раз они ехали на автомобиле в Катержинки, Камилл сказал ей в доверительном разговоре, что брак по разумным соображениям, без страстной любви — вещь для него непредставимая. А какого счастья дождался бедный парень со своей большой любовью Павлой? Какого понимания может он ждать от нее, от этой расчетливой девчонки, этой откровенной потребительницы? Должен же он чувствовать, что я-то готова была звезды с неба для него снести… в конце концов, и сложена я недурно… «Берите в жены девушек со спортивной фигурой, а не с красивым личиком», — внушал как-то мальчишкам наш учитель физкультуры, когда мы сумерничали на привале во время лыжного похода; этому учителю самому изрядно испортила жизнь неверная красотка, А Крчма с ним согласился.

— С Робертом Давидом встречаешься?

— Мариан должен благодарить его с утра до ночи: Крчма вытащил его из большой беды… от которой мог пострадать и я.

— А почему о таких вещах я узнаю после того, как все кончается? — Руженка, любопытствуя, придвинулась к нему. — Рассказывай же!

Камилл поведал ей историю с Надей Хорватовой, завершившуюся тем, что Крчма принес профессору Мерварту неопровержимые доказательства того, что несчастная покончила с собой. Это совсем иначе осветило халатность Мариана: у Нади попросту появился случай реализовать одну из многих возможностей. Не исключено, что и халатности-то никакой не было, Теперь они могли представить дело и так.

— А ты тут при чем?

— При том, что та другая злополучная баночка была моя.

— Так что ты несколько преждевременно ушел из института.

— Я не хотел еще больше осложнять жизнь Мариану. В таких ситуациях всегда ведь оживает то, что уже было улеглось, — например, вспоминают о чьем-нибудь неподходящем происхождении…

Дождь переставал; Руженка слушала Камилла затаив дыхание.

— Где же ты теперь работаешь?

— Подыскиваю что-нибудь… Она осеклась.

— А Павла?

— Дома с ребенком.

— То есть у вас никакого заработка?!

— Я нашел покупателя на одного Прайслера, эта картина еще из нашей старой квартиры. Надеюсь, сделка состоится.

А я-то, я-то…

— А я-то тащила тебя в погребок… О господи, прости, Камилл! — Она положила ему на руку горячую ладонь.

Он виновато глянул на нее.

— Это ты меня прости, Руженка. Мы с тобой товарищи, так что… Понимаешь, ребенок еще маленький, но ты не поверишь, сколько ему всего надо, и Павле…

Голос его странно прервался — словно от рыдания.

Руженка села рядом, в утешение сжала его руку обеими ладонями, он ответил слабым пожатием. В висках она слышала стук собственного сердца, но очень скоро к ее взволнованности примешался оттенок разочарования: стало быть, то, что он пришел к ней в дом, было вынужденным— да, слово «нужда» тут самое верное… Если б он хотел близости с ней — лучшего случая, чем сейчас, не представилось бы, когда ее чувства напряжены до отказа, — а он, вместо того чтоб хотя бы обнять ее, только пассивно оставляет свою руку в ее руках, и в его слабом пожатии— просто благодарность, признательность за сочувствие и понимание, и ничего больше… Как долго, как долго еще буду я питать напрасные иллюзии? И припомнилось ей жестокое суждение двух ее товарищей; дело было в восьмом классе, они и не подозревали, что Руженка стоит у них за спиной. «Берегись неудовлетворенных девчонок — Руженка из тех, что повиснет у тебя на шее так, что посинеешь, полузадушенный…»

Сжав губы, Руженка отсела на прежнее место, под влиянием какого-то унизительного стыда избегая его взгляда; но и Камилл тоже искал прибежища в стакане с остывшими остатками грога.

— Надо что-то придумать, Камилл, — заговорила она потом будничным тоном — и все прошло, ушло, отрезвевшее сердце забилось спокойно, от случайной вспышки счастья остался лишь некий гибрид понятий, на первый взгляд противоречащих друг другу: рассудочное сочувствие. — Не можешь ты жить распродажей картин, да и без отметки в паспорте тебя скоро сочтут тунеядцем. Не обижайся, но одна наша сотрудница собирается в декретный отпуск, а замену себе еще не подыскала. В денежном отношении это место не Эльдорадо, но полагаю, тебе и за твоих мышей в институте платили не бог весть сколько.

Теперь она отважилась посмотреть ему в глаза. Как это я еще в читалке не заметила то непривычное, что так ясно написано на его исхудавшем, бледном лице: усталое разочарование и преждевременный скепсис… Жизнь вокруг него закружилась на полные обороты, молодежь, с лопатами на плече, отправляется в добровольные бригады, сама Руженка, в голубой форменной рубашке со значком Союза молодежи, целых три недели трудилась на благоустройстве Летенского плато… Атмосфера размаха, Дорога молодежи, новинка на улицах — троллейбусы, новостройки-гиганты, впервые после десяти лет мясо без карточек, ударные вахты в честь побед Затопека — а до Камилла будто не доносятся даже отзвуки того, чем так переполнена эпоха всеобщего энтузиазма, и ошибок, и убежденности, и — иногда — немножко наивной романтики. Кто остановится хоть ненадолго… Ну да, исключили из университета — но единственная ли это причина того, что Камилл, с его одухотворенным лицом, оратор и гордость класса, человек, обладавший лучшими предпосылками для того, чтобы добиться успеха, — что он оказался где-то на обочине?

— Это ведь совсем не трудно — вести картотеку и прочее в этом роде…

Руженка постепенно загоралась этим планом — в прошлом все ее старания завоевать приязнь Камилла, правда, ни к чему не привели, но должен же он наконец понять, что я желаю ему добра, что я могла бы стать ему бескорыстной помощницей, чем-то вроде подруги-литератора, ведь я, пожалуй, куда начитанней, чем он…

Дождь совсем перестал, и комната озарилась закатным солнышком, тем ярким желтым сиянием, в котором столько надежд, внушенных свежеумытым небом.

— Спасибо, Руженка, ты так заботишься обо мне… Если это место в библиотеке еще свободно, я бы его принял…

— Глазам своим не верю! Откуда ты время-то выкроил, чтобы отмахать такую даль, через полгорода!

Нечестно было бы отвечать на ее иронию своей: Мишь имеет на нее полное право. Мариан извлек из портфеля бутылку «Шато Мельник», из шелковой бумаги развернул букет чайных роз. На просветлевшем лбу Миши читалось изумление: вроде сегодня не мои именины и не день рождения — уж не собирается ли он просить моей руки?

— В чем дело-то? — довольно неуверенно спросила она.

— Сегодня я, ободрав уши, пролез через последние медные трубы госэкзаменов — один бог знает как, я почти и не готовился… Через три недели произнесу торжественное «Spondeo»[61] и получу свиток, а в свитке том будет написано, что за тобой ухаживает «д-р мед.».

— Мариан! — Мишь повисла у него на шее, подозрительно отвернув лицо, словно лук резала. — Да я еще счастливее тебя! А зачем букетик-то? — Она вытерла глаза. — Ведь его я должна тебе преподнести!

— А это за твое бесконечное терпение. Личность менее святая давно дала бы мне отставку за пять с половиной лет систематического пренебрежения…

Мишь пересчитала розы:

— За каждый год искуса по три штуки! При моей святой скромности — сойдет.

Но что я надену на твой торжественный выпуск? Сметать что-нибудь на живую нитку… Деньги займу у Руженки. Или у Пирка — он теперь у нас самый состоятельный. Хотя нет, у Пирка не попрошу. А то он просто купит мне платье… По собственному выбору! Самое дорогое и самое безобразное, какое только можно достать!

— Выпьем же за это! — Мариан собрался откупорить бутылку.

— Приносить в этот дом алкогольные напитки строго воспрещается! Наш новый комендант просто собака. Но пускай попробует помешать нам «обмывать» нового доктора, да еще какого!

— По расхожим представлениям — плохого. Недавно вижу на улице — люди столпились, кто-то кричит «доктора!», и я, олух, опрометчиво вызвался. На земле лежит человек без сознания, сердце работает, на инсульт не похоже— я просто не знал, что делать. А меня доверчиво расспрашивают, что с ним такое. Что мне оставалось? Я и ответил — в больнице, мол, выяснится… Единственное, на что я оказался способен, это вызвать «скорую»; но это сделал бы и старикан сторож с соседней автостоянки.