Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации - Пол Кривачек

На западе, на политическом лоскутном одеяле под названием Священная Римская империя, время великих преследований евреев к концу XVI века в основном закончилось. Общины, пережившие крестовые походы, Черную смерть, кровавые наветы, обвинения в осквернении гостии, случайные нападения и общее разорение во время войны, теперь плыли по спокойным водам. В действительности им еще предстояли изгнания, но внезапные убийства стали редкими. Реформация и последовавшая Тридцатилетняя война сделали свое дело, сместив евреев с позиции главного врага христианства.

Численность евреев снова начала расти. В течение XVII века беспорядки на востоке изменили главное и многовековое направление еврейской миграции с запада на восток на противоположное, и говорившие на идише стали переезжать с востока на запад, из Речи Посполитой в Богемию, из Богемии в Германию, из Германии во Францию.

Новые государства вряд ли были более мирными, чем старые. За столетие после 1650 года они должны были пережить Тринадцатилетнюю войну (1654–1667), Великую Северную войну (1700–1721), Войну за испанское наследство (1701–1714), Войну за австрийское наследство (1740–1748), Семилетнюю войну (1756–1763), несколько англо-голландских войн, многочисленные турецкие войны и даже «Войну за ухо Дженкинса» (1739–1742)[181]. Но ужасы Тридцатилетней войны и перераспределение политических сил, достигнутое Вестфальским миром, изменили природу международных конфликтов. Начиная с 1648 года и до ХХ столетия тотальная война с уничтожением огромных групп населения в основном сменилась сражениями профессиональных армий в поле, при которых старались избежать массовых жертв среди гражданского населения.

Эти войны предлагали широкие возможности тем, кто мог лучше использовать возникавшие преимущества: идишские купцы и посредники в продаже товаров массового потребления снабжали армии в поле, регулярно поставляя им оружие, боеприпасы, пищу и фураж, и одновременно оттачивали новые организационные, предпринимательские и финансовые искусства, достигая высокого уровня. Это вызвало возвышение так называемых придворных евреев (Hoffjuden), которые в обмен на определенные привилегии – официальное признание, свободу передвижения и выбора места жительства, освобождение от раввинских судов, иногда даже жалованье – присоединялись к таким же вездесущим еврейским королевским врачам для оказания коммерческих и дипломатических услуг коронованным особам на всем континенте. Каждый уважавший себя трон в XVII веке нуждался в придворных евреях: Нини Леви и Авраам Исаак в Мюнстере, Симон Модель в Ансбахе, Бонавентура Сакс в Саксонии, Лефман Берендс в Ганновере, Беренд Леман в Гельберштадте, Аарон Беер во Франкфурте, знаменитый Шмуэль Оппенгеймер и Самсон Вертхеймер при императорском дворе в Вене. Израэль Аарон долгое время получал жалованье у прусских правителей; пять поколений семьи Гомперц служили при дворе Гогенцоллернов. Были и дюжины других.

Кроме армии они обеспечивали принцев и их окружение кредитами и предметами роскоши, изыскивали драгоценные металлы для чеканки монет, участвовали в коммерческих и дипломатических миссиях и занимались от имени правителей продвижением и развитием новых видов торговли и промышленности. Беренд Леман (1661–1730), путешествовавший в запряженной шестеркой лошадей карете и имевший свиту в 30 человек, включавшую раввина и резника, помог Фридриху-Августу Саксонскому взойти на польский трон. Йошуа Абенсур (умер в 1670 году) был послан польским двором в составе дипломатической миссии; его младший брат Даниэль (умер в 1711 году) был министром-резидентом польского короля в Гамбурге. Прославленный венский Шенбруннский дворец (строительство начато в 1696 году) и нескромная в своей роскоши барочная церковь Карлскирхе (строительство начато в 1716 году) финансировались говорившими на идише придворными банкирами.

Каждая из великих еврейских семей поддерживала десятки, если не сотни других, обслуживавших их религиозные и социальные нужды, и тем самым распространяла щедрость монарха на всю общину. Выигрывали от этого все. Говоривший на идише народ прочно обосновался по всей Европе как нация, имеющая политический и экономический вес и пользовавшаяся немалым уважением.

Впервые то, что ощущалось как настоящая жизнь в гейме XVII века с его широкими горизонтами, описано в автобиографии коммерсантши Глюкель фон Гамельн[182].

Представим себе глинистый берег Мозеля, где река, перед тем как впасть в Рейн, протекает через когда-то немецкий, а ныне французский гарнизонный город Мец. Время – месяц нисан еврейского 5479 года (апрель 1719 года), около десяти часов вечера. Женщина нагнулась к берегу реки и в темноте моет посуду. Неожиданно становится светло, как днем. Женщина вглядывается в безоблачное ночное небо и видит открывшиеся небеса. Дождь искр каскадом устремляется вниз. Затем, так же внезапно, небеса закрываются, как будто кто-то задернул занавеску, и снова воцаряется темнота.

Рассказ об этом странном и драматическом событии представляет собой последнюю запись в «Воспоминаниях» («Зихройнес») современницы Сэмюэля Пипса[183] Гликль бас Иегуда Лейб, которой австрийский издатель первого издания ее классической автобиографии на идише дал имя Глюкель фон Гамельн.

Сегодня мы понимаем, что небесный фейерверк был метеором, прорвавшимся через земную атмосферу, возможно, частью метеорного потока Лириды, который можно наблюдать каждый апрель (нисан – первый месяц еврейского 5479 года – продолжался с 21 марта до 19 апреля 1719 года). Возможно также, что это была гигантская шаровая молния, которую описал королевский астроном Эдмунд Галлей, наблюдавший ее в Южной Англии в марте того же года…

Для Галлея, представителя нового поколения ученых XVII века, изменивших наши взгляды на мир, появление метеора требовало физического объяснения. Сравнив сообщения об этом явлении из различных мест, он рассчитал, что падающая звезда находилась на высоте 240 километров и летела со скоростью 8,5 километра в секунду. Для пожилой еврейской жительницы Меца, чью вселенную сформировали верования древних мудрецов Вавилонии и их толкования средневековыми раввинами, вспышки в небе имели мистическое значение. Она почувствовала в этом беспокойный знак. «Господь Бог мой, да будет Он благословен, пусть дарует это для нашего блага», – последние слова, написанные первой еврейской женщиной, вошедшей в европейскую историю, чьи личность, внутреннюю жизнь и чувства мы теперь можем узнать и понять.

Многие другие имена и фамилии, более древние, более престижные, возможно, более святые и, несомненно, принадлежавшие людям более образованным, остаются для нас лишь именами. Мы даже можем знать что-то об их жизни и о том, чего они достигли. Но как живые люди, как личности они остаются загадочными и непроницаемыми. С Гликль дело обстоит совершенно иначе. Прорвавшись через средневековое прошлое, она демонстрирует свою индивидуальную личность, свои опыт, мнение и внутренние ощущения, которые имели право быть услышанными, – и они действительно стоят этого. В ее рассказе есть все: комедия и трагедия, смех и слезы. Она пишет о любви и смерти, о делах и удовольствиях, о славном успехе и жалком провале. Ее рассказы содержат личные эпизоды, семейные истории, басни с моралью, религиозные проповеди; есть даже короткий, но хорошо составленный и искусно написанный прототип детективных триллеров – наверняка первый образец этого жанра в европейской литературе, – мрачный рассказ о серийных исчезновениях и о преступнике, разоблаченном благодаря настойчивости упорной еврейки, не желавшей отказаться от своей решимости разгадать тайну, несмотря на жесткое сопротивление своего мужа и еврейских авторитетов, – рассказ, затмевающий сюжеты бесчисленных современных телевизионных драм.

Гликль покажется нам еще ближе, когда мы прочтем рассказ о ее собственной жизни и узнаем, что она была последним представителем средневекового еврейского коммерческого класса, женщиной, жившей среди идей, установок и верований многовековой давности, всегда определявших взгляды еврейских торговцев Центральной и Восточной Европы. Ее слова помогут почувствовать лежащее в их основе мышление, ухватить внутреннюю жизнь торговцев, финансистов и деловых людей – евреев, которые ввели идишский, а также немецкий и славянский миры в курс того, что происходило в предыдущие пятьсот лет; мы узнаем о поколениях средневековых евреев, об их трудностях, заботах, достижениях и провалах в борьбе за существование и успех. Без этих мемуаров мы бы почти ничего не знали о них.

Конечно, сам факт, что Гликль написала свои мемуары, да еще и на идише, указывает на ее современность. В течение столетий евреи-мужчины писали свои «этические завещания» на древнееврейском – это были проповеди, предназначенные для чтения, наставления, выстраданные в итоге долгой жизни и оставлявшиеся умирающим отцом для собравшихся у его постели детей. Но хотя многие из таких сочинений начинались словами «сын мой…», это было не более чем условностью; этическое завещание было лишь литературной формой, написанной для более широкого распространения, а не исключительно завещанием одного поколения следующему. Возможно, такие тексты писали чаще, чем мы знаем, но уцелели лишь те, что предназначались для печати. Конечно, во время Гликль составление этического завещания уже не было необычным для женщины. Гликль рассказывает нам о тексте, оставленном свекровью ее сестры Песеле: