Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Ли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван Кузьмич, когда о курице сказал, заметил с удовольствием, что девушка слушала его, потому что, услышав о курице, повела она глазом, не понимая, о какой это курице речь. А он растопырил свои пальцы и стал ей опять рассказывать о сыне своем и о госте, которых он проводил, и, рассказывая, рукой жестикулировал, преподнося как бы девушке что-то на ладони. Ладонь его жесткая была, как ступня, и такая же бурая, как если бы босым ходил… От работы, наверное, от земли это, от лопат…
Все он ей рассказал о сыне: и как в армии тот служил, и как не вернулся после армии в деревню, а женился на москвичке, тоже деревенской женщине, только из-под Рязани, приехавшей в Москву раньше, чем Сережка. И о профессии выгодной его рассказал, не смог умолчать.
Теперь, вспоминая все в подробностях и о курице жалея, Иван Кузьмич мрачнел с каждым словом, от ненависти старой пьянея и ожесточаясь.
— Ведь вот картошки повез… Не жалко! Но будь справедливым. Весной приезжай сажать, матери в помощь, осенью — выкапывать. Мяса хочешь парного — не жалко! Зарежу телка, приезжай и бери… Но и сено косить приезжай. А то что ж это выходит! Выходит, что у меня на иждивении он со своей семьей… Вот ненавижу за что! Вот так ненавижу, что попадись он со своей плиткой — не пожалею. Посадят его, допустим, — передачу не принесу и матери не разрешу! Хгад ведь он! Мать вчера курицу для него зарубила, а он, хгад, даже спасибо не сказал, даже в гости не позвал…
И так он разжег себя этими словами, что все ему не мило стало и сидеть спокойно он уже не мог: вертелся на месте, толкал в горячности свою красивую соседку, махал перед лицом ее рукой своей с растопыренными пальцами, шумел, словно выпил сверх нормы, и чувствовал себя так, точно и в самом деле был пьян. Язык его нес всякую брань, всякую непозволительность и несусветную глупость, и девушка уже не слушала его, отвернувшись к окну. Но Глазунов не замечал уже этого и говорил без умолку:
— Да я его, хгада, больше в дом к себе не пущу! Вот пусть за мясом приедет, я ему мясо-то покажу! Узнает он мясо! Нет чтоб отцу с матерью подарок какой привезти. Он еще с них тянет, хгад. Плиткой, значит, кафельной печь обещал починить, — сказал он девушке, толкая ее резко. — То есть не починить, а покрыть, значит. А на кой мне… мать его конопатую, эта плитка ворованная сдалась! Я его с этой плиткой, хгада… я эту плитку ногами растопчу на мелкие кусочки… и выкину…
До сих пор Глазунов крепился и матерные слова не употреблял, но на этот раз не выдержал и «выкинул» эту плитку не туда, куда нужно было.
Он извинился перед девушкой, которая покраснела вдруг, но было уже поздно. Девушке и без того надоел беспокойный сосед с непонятной, мрачной злобой к родному сыну, с жестокими угрозами, которым, конечно, никто не поверит. А тут еще слова эти… Она поднялась и, придерживаясь за спинки сидений, пошла вперед.
Глазунов смотрел ей вслед, на ноги ее смотрел, на красоту ее женскую, и было ему очень стыдно за себя. Он причмокивал губами, улыбался, ожидая, что девушка оглянется. Но она не оглянулась и села впереди.
Глазунов осмотрелся. Кондуктор дремал. Людей рядом не было. Он покосился на продавленное сиденье, откуда только что поднялась его красавица, любовь его несбыточная… Сиденье было порвано и заштопано черными нитками. Штопали, наверно, на какой-то специальной машинке, потому что стежки нитяные рукой так не положишь. Казалось, будто кто-то черным карандашом зачертил рваное место, заштриховал небрежно…
«Любопытная машинка, — подумал Глазунов. — Чего только не придумают люди…»
Ему стало скучно, и он подумал: скорей бы приехать до мой и завалиться спать. Ему очень хотелось спать. Он опять увидел дремлющую кондукторшу, зевнул отчаянно, лязгнул зубами и прикрыл глаза. Хмель еще не прошел, и его закачало сразу, как только он закрыл глаза, потащило куда-то невесомо… и обратно вернуло… Он вздохнул и тонюсенько запел…
— Эх да космонавт… тихо-онечка-а трогай и песь пути не забудь…
Автобус остановился, но Иван Кузьмич не открывал глаза, зная, что это еще только Горяны, что выходит здесь женщина в плюшевом полупальто и другая женщина, знакомая ему с молодости… И он не увидел, как вышла из автобуса его соседка, девушка с апельсинами, которая, как казалось ему, слушала внимательно его рассказ. Впрочем, он уже не вспоминал больше о ней. Она на него справедливо обиделась. Иван Кузьмич подумал вдруг, когда автобус дальше поехал, о жене своей и, подумав, ощупал боковой карман пиджака: шоколадки были там.
— Эх да космона-а-авт, — невнятно и сонно затянул он опять, — тихонечка трогай… и песь пути не забу-удь…
— Ну что ты здесь распелся-то! — сказала ему кондукторша сердито. Она покашляла и еще сказала так же недружелюбно и хмуро: — Пел бы хоть по-человечески…
Иван Кузьмич приоткрыл глаза и спросил удивленно:
— А я как пою?
Но кондукторша промолчала, и было тоже сердитым это ее молчание.
Когда Глазунов подходил к своему дому, день уже кончался. Было еще только за полдень, но свету уже стало мало, все потускнело в деревне, насупилось сумрачно… Но, может быть, оттого это все показалось так, что снег подтаивал на бугорках, оголяя темноту земли, и уже не таким белым и чистым, как вчера, лежал в серой пасмурности дня.
Куча навоза, которую завез вчера Глазунов, обтаяла вся, на ней копошились, как мыши, воробьи, ворона слетела с навоза, когда подошел Глазунов, и, лениво полетев на огород, опустилась там на капустные грядки.
Валенки промокли насквозь, и сырость уже хлюпала в них, холодная и простудная… Иван Кузьмич подумал, как приятно будет пройтись сейчас босиком по теплому половику к столу, на который жена принесет тарелку с куриной лапшой, и как приятно будет шоколадку отдать жене и увидеть радость на ее лице. Он знал, что радость эта оттого возникнет,
