Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Ли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но когда Сережка побежал домой одеваться, он тоже заторопился следом и, повстречав его в узком месте между печью и деревянной перегородкой, сказал ему неожиданно:
— Ты что это, мать твою конопатую, сам мешок да этому плешивому мешок! Я тебе что ж, коммунизм, что ль? Пускай он мне деньги платит.
Сережка странно посмотрел на отца — то ли с обидой, то ли с недоумением, — а потом улыбнулся.
— Ты уж испугался! — сказал он. — Не такой он человек, чтоб на дармовщинку… Он знает, не бойся! Знает, когда что нужно…
Иван Кузьмич оглянулся на дверь и сказал:
— Не потому я говорю, что боюсь. Я, может, и не возьму эти деньги… Подумаешь, деньги какие! Но чтоб справедливость была. Ты мне предложи, а я откажусь. Вот это будет справедливо.
А мать услышала и сказала запальчиво:
— Это ж надо! Откажусь! Картошку-то сажала и окучивала я, а не ты. Отказчик какой нашелся! И откуда только благородство такое! Небось у меня три рубля просить будешь…
Но Иван Кузьмич зашикал на нее злобно.
— Не твое это дело! Сиди молчи, — сказал он и топнул ногой в рыхлом валенке, подшитом на три пальца войлоком. — Чтобы никаких протестов! Сам разберусь…
И жена его по привычке покорно умолкла, хотя была она крупнее его на вид, дороднее, мускулистее и могла бы, казалось, применить свою силу при случае.
Сын надел новое коричневое пальто, кожаную ушанку и пошел в комнату прощаться с матерью… Он обещал ей скоро приехать и дочку свою, как просила мать, привезти, но сам ее в гости не звал.
Мать была ласкова с ним и приветлива. А Сережка говорил, что вот он скоро приедет, привезет кафельной плитки и облицует этой белой плиткой русскую печь…
— Да зачем же, Сереженька, — говорила мать. — Нам и так хорошо с отцом.
А тем временем гость, обтопывая на пороге ботинки, вошел в избу и остановился возле печи. На нем было кожаное пальто с цигейкой и каракулевая шапка пирожком. Воротник был коричневый, а шапка черная и плоская, с чуть приметной сединой. В этой шапке он показался Ивану Кузьмичу совсем неприступным, и ему подумалось, что инженер ему, конечно, не предложит денег за картошку, потому что товар этот пустяковый, а он вчера хорошо угощал и имел теперь право.
Сережка говорил о плитке, о старых голландских печах, о том, что тепло будет дольше держаться и «красивше будет». Алексей Петрович слушал внимательно и сказал:
— Отскочит на жару, не удержится.
— Знаем! — сказал Сережка. — Рецепт для этого дела есть. Надо с мукой сажать, тогда как камень… Это мы знаем.
Старик стоял рядом с Алексеем Петровичем и заранее хитро улыбался, предвидя, что сейчас инженер докажет Сережке что-нибудь наоборот, но тот потрогал пальцем беленую печь и сказал:
— Ну что, Сережка, поехали? — А потом обернулся к Ивану Кузьмичу и спросил у него: — Сколько я вам должен?
— Это за чтой-то? — живо откликнулся Иван Кузьмич. — За картошку-то? Хе-хе! Какие там! Ничего вы не должны… Ничего. Картошки у нас этой полно, а поросенка мы скоро зарежем, так что ничего не должны, — радостно говорил Иван Кузьмич. — И не беспокойтесь. Кушайте на здоровье, картошка у нас вкусная, рассыпчатая, для пюре самая подходящая… Со сливочным, этто, маслом, ну просто… ешь не хочу. Так что вот! Сережка у нас каждый год картошку берет, он вам в подтверждение скажет.
— Ну нет, я так не могу, — сказал Алексей Петрович. — Она вам денег стоит.
— Ни-ни-ни! — сказал Иван Кузьмич, отворачиваясь от гостя, который в карман полез.
Сережка подошел к Алексею Петровичу и, словно погладив его руку, сказал тихо, по-дружески:
— Не возьмет, не стоит.
Мать тоже поднялась со стула и с певучей добротой в голосе вторила сыну:
— Верно, он такой, не возьмет…
— Ну поехали тогда, — сказал Алексей Петрович и стал прощаться. — А не нужно ли вам на станцию? — спросил он у Ивана Кузьмича. — Может, купить чего? Обратно вот, к сожалению, придется на автобусе…
Иван Кузьмич как-то весь встрепенулся вдруг, засуетился, стал пальто свое натягивать, а когда застегивался, оборвал нижнюю пуговицу, но промолчал об этом и, помяв пуговицу в пальцах, бросил под печь. Пуговицы-то на пальто все равно были разные, и не жалко их было вовсе…
Ехать он согласился тотчас же и, пропустив вперед гостя с сыном, вышел следом на улицу.
Когда вышел, подумал, что надо бы сапоги резиновые обуть, потому что с крыши уже начало тихо капать, и капли, пока еще робко и чисто, всасывались снегом под скатом крыши, но была уже заметна эта влажная, ноздреватая, серая лента вдоль стены. Подумать-то он подумал, но увидел, что Алексей Петрович с сыном садятся уже в кабину на переднее сиденье, и, решив, что обойдется, суетливо стал дергать хромированную ручку. Но ручка не поддавалась, как ни силился он.
— Мать честная, — сказал он виновато. — Как она отпирается-то?
А Сережка сказал:
— Да ты на кнопку нажми… Сильнее! Вот так.
— А я-то силой, — говорил Иван Кузьмич, усаживаясь взволнованно рядом с мешками картошки. — Оказывается вон дело-то в чем! Кнопочка там… Любопытно!
И дверцу он тоже не сразу захлопнул за собой, и тоже ему сын подсказал, посмеиваясь, чтоб сильнее хлопал. Наконец он захлопнул дверцу, машина попятилась, Иван Кузьмич увидел старуху свою на пороге и тоже, как гость, помахал ей на прощанье, словно уезжал далеко.
Под ногами у него лежал мешок с картошкой, и ему пришлось одну ногу сильно согнуть в колене. Но было так даже удобнее, как подумалось Ивану Кузьмичу, сидеть в обнимку с тугим, бугроватым мешком, так даже можно было облокотиться на колено и поглядывать себе по сторонам, словно кум королю.
«А хорошо, — подумал он, — что я денег с него не взял. Хороший он человек».
Жена его старая притихла подле крыльца и поглядывала на машину, как она приседала на рытвинах и покачивалась, осторожно съезжая с бугров на ровную дорогу, словно ощупывая путь колесами, и томительная какая-то, строгая забота беспокоилась в ее глазах, точно она о машине этой думала, о том, не заскользит ли она, не съедет ли в кювет и не нужно ли будет оттуда вытаскивать ее.
Но машина выехала на дорогу, внутри ее резко и железно рявкнуло что-то, мотор взвился, будто вздохнул облегченно, и машина покатила. Теперь, издалека,
