Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

Отказом от скорбного перечня – жестбольшой широты в крохоборе! -сжимая пространство до образа мест,где я пресмыкался от боли,как спившийся кравец в предсмертном бреду,заплатой на барское платьес изнанки твоих горизонтов кладуна движимость эту заклятье!

Проулки, предместья, задворки – любойтвой адрес – пустырь, палисадник, -что избрано будет для жизни тобой,давно, как трагедии задник,настолько я обжил, что где бы любвисвоей не воздвигла ты ложе,все будет не краше, чем храм на крови,и общим бесплодием схоже.

Прими ж мой процент, разменяв чистоганразлуки на брачных голубок!За лучшие дни поднимаю стакан,как пьет инвалид за обрубок.На разницу в жизни свернув костыли,будь с ней до конца солидарной:не мягче на сплетне себе постели,чем мне – на листве календарной.

И мертвым я буду существенней длятебя, чем холмы и озера:не большую правду скрывает земля,чем та, что открыта для взора!В тылу твоем каждый растоптанный злаквоспрянет, как петел ледащий.И будут круги расширятся, как зрак -вдогонку тебе, уходящей.

Глушеною рыбой всплывая со дна,кочуя, как призрак – по требам,как тело, истлевшее прежде рядна,как тень моя, взапуски с небом,повсюду начнет возвещать обо мнетебе, как заправский мессия,и корчится будут на каждой стенев том доме, чья крыша – Россия.

В Паланге

Коньяк в графине – цвета янтаря,что, в общем, для Литвы симптоматично.Коньяк вас превращает в бунтаря.Что не практично. Да, но романтично.Он сильно обрубает якорявсему, что неподвижно и статично.

Конец сезона. Столики вверх дном.Ликуют белки, шишками насытясь.Храпит в буфете русский агроном,как свыкшийся с распутицею витязь.Фонтан журчит, и где-то за окноммилуются Юрате и Каститис.

Пустые пляжи чайками живут.На солнце сохнут пестрые кабины.За дюнами транзисторы ревути кашляют курляндские камины.Каштаны в лужах сморщенных плывутпочти как гальванические мины.

К чему вся метрополия глуха,то в дюжине провинций переняли.Поет апостол рачьего стихав своем невразумительном журнале.И слепок первородного грехасвой образ тиражирует в канале.

Страна, эпоха – плюнь и разотри!На волнах пляшет пограничный катер.Когда часы показывают «три»,слышны, хоть заплыви за дебаркадер,колокола костела. А внутрина муки Сына смотрит Богоматерь.

И если жить той жизнью, где путидействительно расходятся, где фланги,бесстыдно обнажаясь до кости,заводят разговор о бумеранге,то в мире места лучше не найтиосенней, всеми брошенной Паланги.

Ни русских, ни евреев. Через весьогромный пляж двухлетний археолог,ушедший в свою собственную спесь,бредет, зажав фаянсовый осколок.И если сердце разорвется здесь,то по-литовски писанный некролог

не превзойдет наклейки с коробка,где брякают оставшиеся спички.И солнце, наподобье колобка,зайдет, на удивление синичкена миг за кучевые облакадля траура, а может, по привычке.

Лишь море будет рокотать, скорбябезлично – как бывает у артистов.Паланга будет, кашляя, сопя,прислушиваться к ветру, что неистов,и молча пропускать через себяреспубликанских велосипедистов.

* * *

Волосы за високмежду пальцев бегут,как волны, наискосок,и не видно губ,оставшихся на берегу,лица, сомкнутых глаз,замерших на бегупротив теченья. Раз-

розненный мир чертнечем соединить.Ночь напролет след,путеводную нитьищут язык, взор,подобно борзой,упираясь в простор,рассеченный слезой.

Вверх по теченью, вниз -я. Сомкнутых векне раскрыв, обернись:там, по теченью вверх,что (не труди глаза)там у твоей реки?Не то же ли там, что заустьем моей руки?

Мир пятерни. Срезночи. И мир ресниц.Тот и другой безобозримых границ.И наши с тобой слова,помыслы и делабесконечны, как дваангельские крыла.

Отрывок

Октябрь – месяц грусти и простуд,а воробьи – пролетарьят пернатых -захватывают в брошенных пенатахскворечники, как Смольный институт.И воронье, конечно, тут как тут.

Хотя вообще для птичьего умапонятья нет страшнее, чем зима,куда сильней страшится перелетанаш длинноносый северный Икар.И потому пронзительное «карр!»звучит для нас как песня патриота.

Отрывок

М. Б.

Ноябрьским днем, когда защищеныот ветра только голые деревья,а все необнаженное дрожит,я медленно бреду вдоль колоннадыдворца, чьи стекла чествуют закати голубей, слетевшихся гурьбоюк заполненным окурками весамслепой богини.Старые часыпоказывают правильное время.Вода бурлит, и облака над паркомне знают толком что им предпринять,и пропускают по ошибке солнце.

По дороге на Скирос [46]

Я покидаю город, как Тезей -свой Лабиринт, оставив Минотаврасмердеть, а Ариадну – ворковатьв объятьях Вакха.Вот она, победа!Апофеоз подвижничества! Богкак раз тогда подстраивает встречу,когда мы, в центре завершив дела,уже бредем по пустырю с добычей,навеки уходя из этих мест,чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство.Долг смертных ополчаться на чудовищ.Но кто сказал, что чудища бессмертны?И – дабы не могли мы возомнитьсебя отличными от побежденных -Бог отнимает всякую награду(тайком от глаз ликующей толпы)и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду – навсегда.Ведь если может человек вернутьсяна место преступленья, то туда,где был унижен, он прийти не сможет.И в этом пункте планы Божестваи наше ощущенье униженьянастолько абсолютно совпадают,что за спиною остаются: ночь,смердящий зверь, ликующие толпы,дома, огни. И Вакх на пустыремилуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться.Назад. Домой. К родному очагу.И ляжет путь мой через этот город.Дай Бог тогда, чтоб не было со мнойдвуострого меча, поскольку городобычно начинается для тех,кто в нем живет, с центральных площадейи башен.А для странника – с окраин.

Прощайте, мадемуазель Вероника

Если кончу дни под крылом голубки,что вполне реально, раз мясорубкистановятся роскошью малых наций -после множества комбинацийМарс перемещается ближе к пальмам;а сам я мухи не трону пальцемдаже в ее апогей, в июле -словом, если я не умру от пули,если умру в постели, в пижаме,ибо принадлежу к великой державе,

то лет через двадцать, когда мой отпрыск,не сумев отоварить лавровый отблеск,сможет сам зарабатывать, я осмелюсьбросить свое семейство – черездвадцать лет, окружен опекой,по причине безумия, в дом с аптекойя приду пешком, если хватит силы,за единственным, что о тебе в Россиимне напомнит. Хоть против правилвозвращаться за тем, что другой оставил.

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.Через двадцать лет я приду за креслом,на котором ты предо мной сиделав день, когда для Христова телазавершались распятья муки -в пятый день Страстной ты сидела, рукискрестив, как Буонапарт на Эльбе.И на всех перекрестках белели вербы.Ты сложила руки на зелень платья,не рискуя их раскрывать в объятья.

Данная поза, при всей приязни,это лучшая гемма для нашей жизни.И она отнюдь не недвижность. Это -апофеоз в нас самих предмета:замена смиренья простым покоем.То есть, новый вид христианства, коимдолг дорожить и стоять на стражетех, кто, должно быть, способен, дажекогда придет Гавриил с трубою,мертвый предмет продолжать собою!

У пророков не принято быть здоровым.Прорицатели в массе увечны. Словом,я не более зряч, чем назонов Калхас.Потому прорицать – все равно, что кактусили львиный зев подносить к забралу.Все равно, что учить алфавит по Брайлю.Безнадежно. Предметов, по крайней мере,на тебя похожих наощупь, в мире,что называется, кот наплакал.Какова твоя жертва, таков оракул.

Ты, несомненно, простишь мне этотгаерский тон. Это – лучший методсильные чувства спасти от массыслабых. Греческий принцип маскиснова в ходу. Ибо в наше времясильные гибнут. Тогда как племяслабых – плодится и врозь и оптом.Прими же сегодня, как мой постскриптумк теории Дарвина, столь пожухлой,эту новую правду джунглей.

Через двадцать лет, ибо легче вспомнитьто, что отсутствует, чем восполнитьэто чем-то иным снаружи;ибо отсутствие права хуже,чем твое отсутствие, – новый Гоголь,насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,без оглядки вспять, без былой опаски, -как волшебный фонарь Христовой Пасхиоживляет под звуки воды из кранаспинку кресла пустого, как холст экрана.

В нашем прошлом – величье. В грядущем – проза.Ибо с кресла пустого не больше спроса,чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,руки сложив, как писал я выше.Впрочем, в сумме своей наших дней объятьямного меньше раскинутых рук распятья.Так что эта находка певца хромогосейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,предо мной маячит подобьем ветона прыжки в девяностые годы века.

Если меня не спасет та птичка,то есть, если она не снесет яичкаи в сем лабиринте без Ариадны(ибо у смерти есть варианты,предвидеть которые – тоже доблесть)я останусь один и, увы, сподоблюсьхолеры, доноса, отправки в лагерь,то – если только не ложь, что Лазарьбыл воскрешен, то я сам воскресну.Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!То есть некуда так поспешать. Едва лиможет крепкому креслу грозить погибель.Ибо у нас на Востоке мебельслужит трем поколеньям кряду.А я исключаю пожар и кражу.Страшней, что смешать его могут с кучейдругих при уборке. На этот случайя даже сделать готов зарубки,изобразив голубка голубки.

Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,по общим орбитам столов и стульевкресло твое по ночной столовой.Клеймо – не позор, а основа новойастрономии, что – перейдем на шепот -подтверждает армейско-тюремный опыт:заклейменные вещи – источник твердыхвзглядов на мир у живых и мертвых.Так что мне не взирать, как в подобны лица,на похожие кресла с тоской Улисса.

Я – не сборщик реликвий. Подумай, еслиэта речь длинновата, что речь о креслетолько повод проникнуть в другие сферы.Ибо от всякой великой верыостаются, как правило, только мощи.Так суди же о силе любви, коль вещите, к которым ты прикоснулась ныне,превращаю – при жизни твоей – в святыни.Посмотри: доказуют такие нравыне величье певца, но его державы.

Русский орел, потеряв корону,напоминает сейчас ворону.Его, горделивый недавно, клекоттеперь превратился в картавый рокот.Это – старость орлов или – голос страсти,обернувшийся следствием, эхом власти.И любовная песня – немногим тише.Любовь – имперское чувство. Ты жетакова, что Россия, к своей удаче,говорить не может с тобой иначе.

Кресло стоит и вбирает теплыйвоздух прихожей. В стояк за каплейпадает капля из крана. Скромнострекочет будильник под лампой. Ровнопадает свет на пустые стеныи на цветы у окна, чьи тенистремятся за раму продлить квартиру.И вместе все создает картинутого в этот миг – и вдали, и возле -как было до нас. И как будет после.

Доброй ночи тебе, да и мне – не бденья.Доброй ночи стране моей для сведеньяличных счетов со мной пожелай оттуда,где, посредством верст или просто чуда,ты превратишься в почтовый адрес.Деревья шумят за окном, и абрискрыш представляет границу суток...В неподвижном теле порой рассудокоткрывает в руке, как в печи, заслонку.И перо за тобою бежит в догонку.

Не догонит!.. Поелику ты – как облак.То есть, облик девы, конечно, обликдуши для мужчины. Не так ли, Муза?В этом причины и смерть союза.Ибо души – бесплотны. Ну что ж, тем дальшеты от меня. Не догонит!.. Дай жена прощание руку. На том спасибо.Величава наша разлука, ибонавсегда расстаемся. Смолкает цитра.Навсегда – не слово, а вправду цифра,чьи нули, когда мы зарастем травою,перекроют эпоху и век с лихвою.

* * *