Батумский связной - Наталья Александрова

Молодая цыганка нагнулась над есаулом, поднесла зеркальце к его губам и, чуть подождав, подняла глаза на генерала:

– Умер он, батюшка! Мертвехонек лежит!

Шкуро огляделся по сторонам, увидел разбитый бокал на полу, вытащил шашку из ножен и заорал:

– Где этот казак проклятый, что выпивку нам приносил? На куски изрублю!

Кинулись искать казака, но его и след простыл. В соседнем с салоном купе, где хозяйничал денщик генерала Степан, нашли денщика – он тяжело стонал, держась за разбитую голову. Неизвестного казака искали по всему корпусу, Шкуро избил четверых вестовых и одного поручика, но все впустую: найти казака в казачьем корпусе – то же самое, что найти иголку в стоге сена или желтый лист в осеннем лесу.

Аркадий Петрович Горецкий получил сообщение и поставил в списке, который достал из своего личного сейфа, галочку против фамилии есаула Сайдачного.

Шура Черная, прима цыганского хора, ожидала в приватном покое своего горячего поклонника бравого кавалерийского генерала Барбовича. Вообще-то она была не совсем Шура, не совсем Черная, не совсем цыганка, но пела хорошо, а глазами играла еще лучше. Пламенный взгляд ее черных глаз пронзил не одно офицерское сердце, а сколько мелких и крупных секретов выбалтывают влюбленные мужчины – это Шура знала хорошо, очень хорошо.

Вот и сейчас она рассчитывала вытянуть из Барбовича кое-какие подробности последнего совещания в ставке, на которое он был приглашен.

В дверь постучали, и на пороге появился мальчишка-посыльный с огромным букетом, завернутым в хрустящую бумагу. Шура дала мальчугану гривенник, взяла букет и осторожно развернула бумагу. От кого бы это?

Внутри не было ни записки, ни визитной карточки – только тринадцать огромных прекрасных темно-бордовых роз. Шура не удержалась и погрузила лицо в цветы, вдохнула их нежный, чуть терпкий аромат. Аромат был необычный, слишком резкий для роз. Что-то в нем было не так… Шура схватилась за грудь. Ей не хватало воздуха.

– Что… что такое… – прошептала она едва слышно, не понимая еще, что умирает. – За что?!

Она оглянулась на посыльного – но его уже давно не было, да и кто он? Мальчишка, дали полтинник, он и рад…

Шура хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла даже разлепить внезапно спекшихся горячих губ. В глазах у нее потемнело, ноги подкосились, и она бездыханная упала на дорогой персидский ковер.

Художник-фотограф Акопян обслужил последних клиентов – армянского купца с семьей, своего дальнего родственника, который непременно хотел сфотографироваться на фоне Арарата, хоть и картонного, – и тщательно запер изнутри свою мастерскую. Уединившись в лаборатории, он приступил к самой главной своей работе, за которую ему платили гораздо лучше, чем за семейные портреты и фотографические карточки «в парижском стиле».

В кювете с проявителем из белого тумана пластинок медленно проступали силуэты английский дредноутов, французских миноносцев, греческих крейсеров.

Когда снимки были проявлены и высохли, Акопян принес небольшой фибровый чемоданчик. Это был самый обычный, даже довольно неказистый чемоданчик, и в нем не было ничего особенного, если не считать двойного дна. Аккуратно спрятав под вторым дном фотографии, Акопян сложил в чемоданчик свою обычную фотографическую продукцию – крымские пейзажи, «парижские фото», – надел летний сюртук, шляпу канотье и покинул свою мастерскую. Он направился в маленькую уютную кофейню на Итальянской, где была назначена встреча со связным.

В кофейне Акопян сел за столик, заказал себе кофе и огляделся. Возле стойки на повышенных тонах беседовали трое матросов – один из них неодобрительно отзывался о какой-то Груне, двум другим это явно не нравилось.

В кофейню вошел связной – полноватый господин в полосатом пиджаке. Он занял столик рядом с Акопяном и сел таким образом, чтобы фибровый чемоданчик оказался ровнехонько возле его стула. Акопян уже хотел встать и уйти, считая свою миссию выполненной, но в это время матросы у стойки перешли к активной стадии конфликта – они начали махать руками, обмениваться затрещинами, причем поскольку места им стало недостаточно, они двинулись в сторону Акопяна.

Фотограф встал и пытался обойти дерущихся, но не тут-то было: один из них споткнулся и навалился на Акопяна всем своим весом. Акопян обругал матроса свиньей, но в следующую секунду почувствовал, как в бок ему вонзается что-то твердое и холодное. Он хотел было закричать, но вдруг навалилась такая бесконечная слабость и тоска, что сил на крик не осталось. Акопян с удивлением понял, что умирает. Он перевел мутнеющий безразличный взгляд на полноватого господина в полосатом пиджаке за соседним столиком и увидел, что на того тоже навалился подвыпивший матрос, и последним мерцанием сознания понял, что оба они сейчас расплачиваются за легкие турецкие деньги.

Когда минуту спустя кто-то из посетителей кофейни понял, что двое господ за соседними столиками явно не в порядке, подвыпивших матросов в обозримом пространстве никто не видел.

Аркадий Петрович Горецкий внимательно выслушал сообщение и отметил две фамилии в своем списке: Акопян и Бокелидзе.

– Ну-с, Борис Андреевич, настало время подводить итоги. – Аркадий Петрович поднял повыше бокал с молодым вином, которое искрилось в свете лампы.

Они сидели все в той же маленькой уютной комнатке Марфы Ипатьевны, куда Борис впервые попал полтора месяца назад, истекающий кровью и преследуемый контрразведкой. Только что они съели прощальный ужин, и теперь на столе остались фрукты, орехи и вино нового урожая.

– История с пропавшим списком закончена. Турецких агентов выловили почти всех, не скоро еще турки смогут создать в Крыму такую прочную сеть. Относительно истории с бриллиантами: Вольский, как вы знаете, сидит в контрразведке и рассказывает все, что знает, в основном про татар, но среди татар удалось арестовать только мелких людей, большой пользы это не принесло. Керим скрылся, его дядю застрелили во время побега.[19]

– А баронесса? – полюбопытствовал Борис.

– Баронесса пропала, как в воду канула, думаю, она давно уже в безопасном месте.

Борис не сдержал улыбки.

– Напрасно вы так легкомысленно настроены, – рассердился Горецкий, – эта дама, называющая себя баронессой Штраум, может быть очень опасна.

– Все равно хорошо, что красивая женщина не попала в вашу контрразведку. Знаю я ваши методы.

– М-да, ну тут мы с вами расходимся во мнениях, так что оставим этот разговор. Борис Андреевич, сообщаю вам, что про сестру вашу Варвару Андреевну не удалось ничего выяснить, из Одессы тоже пришел отрицательный ответ. Опять я возвращаюсь к нашей давнишней беседе. Завтра я уезжаю в ставку, в Екатеринодар, миссия моя здесь закончена. Я приглашаю вас ехать со мной.

Борис внимательно посмотрел на Горецкого и спросил:

– Аркадий Петрович, скажите мне, если можете: кто же вы на самом деле? По уровню связей, по масштабу решаемых вами задач, по вашей независимости и свободе в принятии решений вы не похожи на подполковника контрразведки. Если не можете ответить – так и скажите, я не обижусь…

– Отчего же, – Горецкий, по своему обыкновению, снял пенсне, приобретя римскую медальную чеканность черт и некоторую даже жесткость, – я скажу вам, Борис Андреевич, надеясь на ваше молчание. Я состою при военном отделе Особого совещания, возглавляемом Александром Сергеевичем Лукомским. Мне действительно приходится зачастую решать вопросы чрезвычайной важности и большого масштаба. Сейчас я нахожусь в Феодосии потому, что здесь возникла в этом необходимость, здесь из мелких деталей сложилась крупная игра, пересеклись интересы нескольких держав. Вам выпала судьба оказаться одним из участников этой игры, а в любой игре везение – момент крайне важный. Ваше же везение просто удивительно. Борис Андреевич, я не случайно говорю с вами об этом. Вы нравитесь мне, у вас много сильных качеств, а работа поможет развить их еще больше и слабые ваши стороны также превратит в сильные. Я еще раз предлагаю вам работать со мной.

– Мне трудно решиться, – вздохнул Борис.

– Я расскажу вам, голубчик, одну недавнюю историю. В Москве и Петрограде около года назад большевики объявили обязательную регистрацию всех офицеров. Не явившиеся на регистрацию были объявлены вне закона, явившихся арестовывали. И вот, Борис Андреевич, только в Москве на эту регистрацию явилось больше пятидесяти тысяч человек! Это равняется общей численности Добровольческой армии! Они пришли в Алексеевское военное училище в Лефортове, как бараны на бойню, и стояли там в ожидании регистрации и последующего ареста. Что с ними сделали впоследствии большевики, я могу только догадываться. Человек, рассказавший мне об этой регистрации, посмотрел со стороны на трусливую толпу, развернулся и отправился на юг, в добровольцы. Но все эти люди, которые не могли ни на что решиться и вместо того, чтобы с оружием в руках спасать Россию, послушно пошли на заклание, заслужили все, что приготовили им большевики, – тюрьму, каторгу, расстрел. Нерешительность – та же трусость. Вы можете принести пользу Родине, значит, вы должны решиться.