Подборка из юмористического журнал Magazin 1996-97 годов - неизвестен Автор

Возможно, это было справедливостью высшего порядка.

У меня есть уникальная афиша - предмет гордости, а больше стыда. Уникальная потому, что моя фамилия на ней красным, а его, Райкина, - синим. Это было давным-давно в Ленинграде, у меня чуть ли не первый авторский вечер. И я - молодой, тщеславный осел! - попросил его принять участие, почитать что-нибудь из будущего спектакля. "Вечер Михаила Мишина с участием Аркадия Райкина" - так я себе это представлял. Ужасно радовался, что он согласился.

И вот вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там читал, артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на сцене появился он. "С участием!.."

Назавтра мне звонили: "Говорят, ты вчера выступал на вечере Райкина..."

"Райкин" - это открывало двери. Фамилия - пароль. Лицо - пропуск.

Куда только не ходили, о чем только не просили от его имени! "Билеты на Райкина" - это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого человека не было ни единого пустого стула.

Назовите второй такой театр!

Слава - до анекдотов.

Один ворвался перед спектаклем:

- Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов нет, я тут уже двое суток сижу!

Райкин даже испугался:

- Да? Ну, ничего, сейчас я попрошу, вас посадят, может быть, в оркестровую яму...

Тот кричит:

- Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..

Достали ему билет.

Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть мгновенным и непредсказуемым.

День сдачи "Его величества" то ли главку, то ли министерству. Он сплошной нерв. Все плохо, вокруг все - бездельники. Тотальный заговор халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его спектаклей. Это говорится так, что каждому ясно: именно из-за него спектакль такой вот жуткий и провальный.

За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить его выбросить первую сцену. Она мне никогда не нравилась, к тому же она очень длинная. а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам так думал.

В эту минуту влетает к нему в уборную артистка - очень в жизни милая женщина! - и закатывает истерику: как можно снимать единственную стоящую сцену (главное, что она там участвует), все без нее (сцены) рухнет и она (артистка) тогда не успеет (подумать только!) сменить зеленое платье на черное... Нормальный актерский бред.

Начинаю с ней спорить, чувствую, что Юпитер сейчас загрохочет громом и поразит несчастную молнией.

И молния вылетает... Юпитер бледнеет как мел и тихим страшным голосом объявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так давно на грани, но кое-кто хочет его совсем добить, и этот "кое-кто" именно я, ибо как я мог даже в мыслях покуситься на такую важную сцену, и вообще "вам наплевать на наш театр!"

Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен. Это почему же, интересно, мне наплевать? А потому, гениально шипит он, что он, Райкин, связан с этим театром уже сорок лет, а я...

А я - три. Это несокрушимый аргумент. Трясясь от обиды, выскакиваю из уборной, сижу где-то в углу зрительного зала...

Ну, потом-то все как положено: цветы, овации. "Браво, Райкин!"

И уже меня по его велению нашли, и уже "Мишенька, ты что, обиделся?"

Ну, обиделся. И дальше что?

Я познакомился с ним, когда он был уже не молод, когда уже не было прежней феерической энергии, когда он стал уставать. Но к этому времени, как заметил один из моих умных приятелей, уже сам выход его на сцену стал событием не столько эстетическим. сколько этическим. В последние годы после каждого его спектакля зал вставал.

Он исключил однофамильцев. Кто-то сказал о нем "Паганини эстрады". Никто не спрашивал - какой Паганини. Никто не уточнял - какой Райкин. Я видел у него дома письма с одной фамилией на конверте. Почта не ошибалась.

Как он прорвался? Как выстоял? Кто вспомнит теперь фамилии тех, кто что-то запрещал ему, что-то вычеркивал, что-то кромсал...

По Ленинградскому телевидению его в течение многих лет не показывали. У невских вождей он был в особой немилости. Даже меня выкинули как-то из невинной телепередачи только за то, что ведущий упомянул про мое сотрудничество с Райкиным.

Вообще в любимой колыбели окопались тогда крепкие знатоки о покровители искусств. Впрочем, в столице знатоков тоже хватало.

На вечере в честь его 70-летия важный деятель из Минкульта - то ли союзного, то ли российского, - зачитывая адрес, очень душевно обратился в Райкину:

- Дорогой Аркадий Александрович!..

Зал аж ахнул. Хотя чего особенного? Ну спутал управляющий ф.и.о. одного из управляемых. Ничего страшного.

Другое дело, если б он спутал отчество, допустим, министра.

Назвал бы его, допустим, Петром Исааковичем.

...Кромсали и вычеркивали, запрещали и топали ногами. Рвали струны, в общем. Но Паганини на то и Паганини, чтобы сыграть что угодно и на одной струне...

Я-то, повторяю, застал его уже в другие времена. Он уже был народный, а потом лауреат, а потом Герой... Он теперь был удостоен на высший уровень управления. Так что прочим управляющим было до него не дотянуться.

Помню обсуждение спектакля "Его величество театр" товарищами из культурного главка.

Первый сказал:

- То, что мы сейчас увидели, - просто гениально!

Второй его одернул:

- Не гениально, а это, в сущности, новая эпоха.

Долго спорили, кто Райкин больше - правофланговый или впередсмотрящий.

Райкин слушал, не возражая. Он вообще не произнес ни слова - от него веяло ледяным дыханием Арктики. Лишь в конце он тихо заметил, что они, к сожалению, не все поняли в его новом спектакле.

Они это съели.

Марксизм, учит "Энциклопедия", исходит из общественно-исторической обусловленности гения. Райкин подтверждал правоту марксизма, как никто. Он был нужен именно нашему обществу, нашему же и времени. Он был обусловлен. И вот он был у нас.

ОН - был! При нем рождались, взрослели, старели, рождались, а он был. Как "Последние известия". Как Консерватория. Как аксиома.

Элегантный... нет, не как рояль, - как кларнет. Стройный, черно-серебряный... Эти невозможные глаза, эта магическая улыбка, эта чудная хрипотца...

Он ушел. когда все исполнил.

Когда ношу, которая лежала на его плечах, могут спокойно нести другие, разделив ее соразмерно силам - у кого побольше, у кого поменьше, - нести этот груз в одиночку уже нет необходимости. Да и кто мог бы вытянуть в одиночку то, что вытянул этот человек?

Нет, необходимость сегодняшнего дня не обусловливает второго Аркадия Райкина. Первый работал на то, чтобы этот день приблизить. Уж, конечно, денек мог бы быть и посветлеее. Но это уже наши проблемы.

А он... Он был у нас.

ЕВГЕНИЙ ШЕСТАКОВ

СМОТРИНЫ

Как меня батюшка учил, поклон сотворила, сапожком топнула, платочком махнула - и лошадкой по горнице! Два круга сделала, гляжу - присмирел гостюшка. Как сестра советовала, на софу присела, прическу поправила и вздохнула томно, аж свечи задула. Как по радио слышала, говорю изысканно:

- А по области - дожди! А вы как находите?

Покраснел кавалер, манишку клетчатую поправил, шляпку фетровую помял, в сапоги смазные глядится.

- Дак, находим... Маманя урагана вот ждет, в огороде за пугалом окопчик вырыла.

- А рейтузы на мне, - говорю, - шведские! Прямо из Женевы, в порту куплены, два часа матроса уламывали, ну да это я к слову...

Он говорит:

- А мне батя женатому коня обещал и сбрую казачью, а неженатого порет по разу на дню, а вчера оглоблей запустил по-отцовски, внука требует, а они по дороге-то не валяются...

Я говорю:

- Губы мне всей семьей красили, три штуки извели, все разные, да батюшка-то еще купит, я у него балована!

Он говорит:

- На медведя вот с братом ходили. Он в земле тихо сидел, пока стреляли. А как матом крыть начали - вылез. Больше не ходили пока.

Я говорю:

- В Москве-то, говорят, ноне редко кто целуется. Чаще за ягодицы хватают, просто живут. Агроном сказывал: поветрие такое...

Тут он встал, плечи расправил, манишку прищучил и говорит:

- Так что будьте моей женой, Авдотья Ивановна! А я за вас и в огонь, и в воду, и в медные трубы, и в Бога душу. если надо!

Тут я встала, плечи опустила, рот пошире открыла и говорю:

- И я маме внука обещала! Усатого с гармошкой сразу-то не обещала, а маленького в какашках посулила. Согласная я, и берите руку мою, какая на вас глядит!

А за окном два бати и две мамани плачут и обнимаются. А куры в сарае притихли, молчат, потому что это не их праздник, а наш, а им, курям, испытание Господне и плаха поголовная. А корова себе мумукнула - и дальше себе хрустеть. А кем она там хрустит - это уже не наше пьяное разгульное свадебное дело!