Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Йозеф Томан

* * *

"Любовь монахини, горящая пакля и поцелуй проститутки - одинаково опасны", - гласит испанская пословица.

- Приготовь трех коней, лестницу, фонарь и плащ, - приказывает Мигель Каталинону, одеваясь в вечерних сумерках.

- Ваша милость в самом деле решили похитить эту монахиню?

- Сестра Анхелика, сестра Анхелика... - вполголоса произносит Мигель.

- Но она ведь невеста Христова! - настаивает. Каталинон. - Ее жених сам Иисус Христос!

- Знаю.

- И вы не боитесь отнять невесту у бога? Стать соперником самого господа?

- Именно таково мое желание.

Каталинон, осенив себя крестом, в ужасе смотрит на своего господина. И тут докладывают о спешном гонце из Маньяры.

- Пусть войдет, - хмурится Мигель, думая о нежных устах святой сестры.

Гонец вошел, кланяясь. Ее милость, графиня Херонима, сокрушенная тяжким недугом, призывает сына. Ее милость опасается, что жить ей осталось немного дней, и не хочет она уйти из мира сего, не простившись с единственным сыном.

- Скажи - приеду, как только смогу.

- Завтра, ваша милость? - отваживается спросить гонец.

- Не знаю, завтра или еще когда, - недовольно бросает Мигель. - Передай ее милости, что я желаю ей выздороветь и что я приеду.

Гонец удалился с поклонами.

- Умирает ведь ее милость, - заикнулся было Каталинон. - Надо бы ехать сегодня...

- Верно, только - к монастырю, за сестрой Анхеликой, - отвечает Мигель. - Поспеши с приготовлениями.

Каталинон, мрачный, упрямо молчит.

- Ну? Пошевеливайся!

И тут Каталинон заговорил - сначала медленно, но с каждым словом повышая голос и разгорячаясь:

- Сказать по правде, ваша милость, я уже сыт по горло. Что за жизнь у меня при вашей милости? Вечно кого-нибудь отгоняй от вашего дома, вечно оберегай вас от всяких назойливых посетителей, а их с каждым днем все больше, и мне приходится выдумывать отговорки, чтоб отвадить от вас разных ваших якобы родственников, девушек, которых вы испортили, наемных убийц, ежеминутно я принимаю в вашей передней то вызов на дуэль, то корзину с отравленными фруктами и черт его знает что еще. А мне уже пора подумать о женитьбе. Петронила, бедняжка, ждет меня уже десять с лишним лет! Разве это по-людски? С какой стати ей-то страдать? И мне тоже, ваша милость?

- Твои намерения почтенны и богоугодны, - насмешливо обрывает его Мигель, - но у тебя хватит времени обдумать их по дороге за сестрой Анхеликой...

Каталинон, всегда смелый и веселый, впадает в отчаяние:

- Вы все еще не отказываетесь от похищения? Даже когда умирает ваша мать?

- А как же иначе? Я ведь сказал, что тебе делать.

Сузились глаза Каталинона, лицо приняло пепельный оттенок, и он задрожал, ужаснувшись неумолимости своего господина и его жестокости. Отступив поближе к двери, он произносит вполголоса, спотыкаясь о собственные слова:

- Берегитесь, сеньор! Нет деревьев, что доросли бы до неба. Близко мщение господне! И оно будет грозным...

* * *

Ах, если слезы пролились

И жестокого не тронут,

Пусть они в реке потонут

Из которой поднялись.

Если б этими слезами

Вековой валун омылся,

В решето бы превратился

Даже самый твердый камень.

Но если слезы пролились

И любимого не тронут,

Пусть они в реке потонут,

Из которой поднялись.

Король грешников, король распутников, антихрист, архиизверг сидит во главе стола.

Стол залит вином, в лужах плавают лепестки цветов. Компания кутил, чьи мозги окутаны винными парами.

- Да здравствует Мигель, король наш!

- Пой, Кончита, пой!

В шуме раковины буря океана.

В пляске юбки обнажают прелесть ног.

И, сощурившись, глядят глаза Жуана

Берегись, к утру увянет твой венок!

Гой, гой, пляши, влюбленная,

Мерцай, свеча зажженная!

Но поутру увянет твой венок!..

Танцовщицы раскачивают бедрами, обнажая лодыжки в скользящем, плавном, кошачьем танце и заводят глаза, сладострастно извиваясь.

Шабаш ведьм пред ликом сатаны. Чудится блеяние коз и козлищ, в призрачном полумраке змеино извиваются белые руки, впалые очи мечут искры из-под решеток длинных ресниц, бледные веки на миг опускаются на кристалл глаза, а под ними все кипит, все тлеет.

- В память сестры Анхелики! И зачем она бросилась в реку, безумная?

- Пейте! Пейте!

Мигель молчит, погруженный в себя.

Анхелика? Была? Не была? Снова - тихо, пусто. Ничего. Мертво внутри, ни отзвука. Еще шире распростерлась во мне пустота, и все углубляется... Опускается почва, на которой стою, уходит из-под ног. Неужели Трифон навсегда отравил во мне любовь к женщине?

Вон вокруг меня все смеются, кричат. А мне в этой сумятице голосов слышится жуткая тишина, и над нею возносится высокий, свистящий звук - он звучит непрестанно, этот звук, угрожающий, похожий на звон москита под сеткой...

Мигель, сделав усилие, вырывается из круга своего одиночества, отпирает сундук, оделяет гостей золотыми монетами. В недобрые руки бросает он золото! В руки знатных дворян, расточивших все, что имели, и обедневших дворянчиков, жадно глотающих все, чего лишились, ведя распущенную жизнь, в руки пропойц, паразитов, продажных девок. Берите! Хватайте! Все для вящей славы и сладости греха...

И они берут, алчно набрасываются на золото, ползают на животе, отыскивая закатившуюся монету, и уходят, и грешат на золото, доставшееся так легко.

Но эти низкие души оставляют себе лазейку. Что, если вдруг в один прекрасный день все же раскроется небо и явится бог, чтоб судить живых и мертвых? Оставим-ка в запасе на всякий случай хоть маленькое, да доброе дело, хоть одну молитовку...

И случилось так, что среди оравы Мигелевых прихлебателей оказался человечек, простой, как оливковая ветвь, с душою белой, как голубица. Затесался, бедняга, к столу нечестивых, сам не зная как. Взял он монеты, поклонился низко, но не пошел и не пропил их, ни девки на них не купил, ни обоюдоострого разбойничьего ножа.

Золото отдал жене, детишек приодел, дом свой поддержал.

Увы, об этом узнали. Преследуемый насмешками и презрением, он был исключен из порочного сообщества. Никогда больше не поклонится он золотому тельцу.

Закопчены, истрепаны души этих ничтожеств, но и каждой найдешь хоть малую частицу света. Одна лишь душа Мигеля, прочерневшая насквозь, охваченная мерзостью, несет в себе только тьму, и мятежность, и вызов богу. Ничего уж не ждет он ни от бога, ни от мира. Миру и богу объявил войну.

А мать его умирает и плачет, что сын не приехал.

У Мигеля нет больше мечты, нет желаний. Он неистово мечется, заглушая, опьяняя себя наслаждениями, и если его полупогасший ум время от времени вспыхивает тлеющими угольками, то только ненавистью к людям или отвращением к самому себе. Лишь редко засветится в нем воспоминание о Грегорио, да и оно быстро бледнеет и угасает.

* * *

"У херувима" за багровой завесой в каморке проститутки Амарилис душно, как в аду. Только что вышел отсюда плечистый матрос, оставив после себя запахи трюма и полуреал на столе.

Амарилис, сложив руки, страстно шепчет самой себе:

"Были у меня родители, и герб, и право на радостную жизнь. Я хотела жить и любить! Счастливая невеста, я готовилась стать спутницей жизни дона Родриго, делить с ним радость и страх, нести с ним вместе зло и добро. Проклят тот час, когда я увидела тебя, изменник Мигель! Ты все отнял, ограбил меня и бросил. И вот чем ты меня сделал...

Да будут же прокляты потомки твои на вечные времена, пусть родятся они слепыми, глухими, немыми, пусть поразят их болезни, пусть покроются они чумными пятнами, пусть влачат они жизнь, еще более жалкую, чем моя, еще более позорную и унизительную...

Одно у меня утешение в муках моих - это то, что нас много, погубленных им. Что он погубил не одну меня - толпы женщин!

Пусть же их будет больше! Больше!

Всех, от моря до гор, пусть всех вас получит он, всех вас обманет, предаст, покинет!

Купайтесь в вине, бывшие подруги мои из знатных семейств, купайтесь, пока есть время. Ибо после того, как он пройдет расстояние, отделяющее дверь от вашего ложа, никто уже не станет пить вино из ваших туфелек, и купаться вы будете в слезах. С какой стати страдать мне одной? Пусть я буду не одна! Пусть нас будет столько, что глазом не охватить! Больше, больше!.."

* * *

Однажды ночью, под деревьями на Аламеде, Мигеля подстерегали наемные убийцы. А он спокойно прошел между шестью кинжалами, которые за его спиной окрасились кровью невинного.

В Ронде Мигель с конем упал в пропасть. Конь сломал хребет - всадник выбрался без единой царапины.

В предместье Санта-Крус он вышел из дома, в котором только что обесчестил пятнадцатилетнюю. Едва он переступил порог - дом рухнул и похоронил под обломками всех жильцов, в том числе и жертву Мигеля, а преступник остался невредим.

Видит ли бог его бесчинства? Почему он терпит их? Чего он ждет?

Город ненавидит Мигеля, ненавидит яростно. Стены дворца Маньяры к рассвету исписывают позорящими словами и проклятиями. Стены покрыты плевками, измазаны грязью и гнилыми яйцами, окна выбиты.