Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Сергей Мохов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сравнительном контексте проект модерна со всеми вытекающими последствиями был не столь успешен в русской культуре (обществе) и истории. С одной стороны, ему удалось закрепиться в среде городского мещанства в конце XIX века, что привело к некоему заимствованию похоронных ритуалов и институциональных моделей (появлению похоронных агентств, катафалков и т. д.). С другой стороны, большинство населения Российской империи оставалось деревенским и не нуждалось в дорогих гробах и катафалках, не только по экономическим, но и по культурным причинам.
Давид Зильберман в своей книге «Православная этика и материя коммунизма» развивает аргументацию и исследовательскую логику Макса Вебера, применяя ее к российскому опыту. Согласно Зильберману, построение социалистического государства именно в России вовсе не случайно и имеет глубокие корни в культуре, как и протестантизм и капитализм в западных странах. По мнению Зильбермана, марксизм с его неприятием индивидуальности и инженерным подходом к общественным отношениям оказался оптимальной идеологией для византийско-российского культурного типа (Зильберман 2014). Коммунизм зашит в культурном коде, а значит, и в символах и практиках. Марксизм становится не только идеологией, но методом и принципом жизнеустройства.
Известный религиовед и антрополог Мирча Элиаде полагал, что марксизм является одной из великих мифологических структур современности, органично воспроизводя религиозное представление о цикличном умирании и воскрешении через идеи идеологического и классового обновления мира (Элиаде 2010). Марксизм воссоздает мифологическую картину мира, переложенную на язык политико-экономической идеологии, и, по сути, не идет по пути секуляризации, а дублирует христианскую космологию.
Для нас эти рассуждения интересны тем, что вернакулярный (народно-бытовой) марксизм формирует довольно специфическое отношение к материальности. Как отмечает Зильберман, «советское общество антагонистично, оно буквально "живет борьбой", и потому любая «социальная гармония» здесь — это не более чем идеологическая фантазия» (Зильберман 2014). Постоянные испытания, борьба и сиюминутное утверждение и (пере)утверждение этики — это основа культурной и социальной жизни.
Развивая эту мысль Зильбермана, можно сказать, что православная культура, в отличие от протестантской, не может работать с материальным миром с привычным для западной культуры прагматизмом. Материальный мир всегда будет сопротивляться — выходить из строя, ломаться. Я полагаю, что именно поэтому западный нормативный взгляд на инфраструктуру не вполне релевантен для советского и постсоветского случаев. Сами понятия «поломка» и «ремонт» предполагают, что объекты бывают двух типов — «рабочие» и «сломанные». Соответственно, «рабочее» состояние воспринимается как «нормальное», а «сломанное» — нет. В вернакулярном марксизме, который и создает похоронную инфраструктуру, ситуация практически противоположная — сломанный объект всегда продолжает использоваться. Вернакулярный марксизм, как и православное мировоззрение, устремлен в вечность и в будущее и не интересуется сиюминутными проблемами.
Поэтому в планах советских городов будущего нет кладбищ[153], а в ранних проектах коммунистическое грядущее и вовсе лишено смерти. Философия Николая Федорова, целью которой является всеобщее «воскрешение отцов», наследуется Константином Циолковским, а затем и его учеником Сергеем Королевым. Организатор Института переливания крови (сейчас — Национальный медицинский исследовательский центр гематологии) Александр Богданов верил, что переливание крови — ключ к омоложению и, возможно, к вечной жизни. По Зильберману, подобные проекты схожи с эсхатологическим и идеалистическим византийско-православным проектом. И, конечно, ни один из подобных проектов не нуждается в обслуживании мертвого тела, поскольку смерть скоро будет побеждена.
Православная традиционная крестьянская культура смерти очевидно отличается от западной. Это главным образом словесная культура[154], где материальным артефактам и телу не уделяется такое гипертрофированное внимание (связанное с намеренной эстетизацией). Поэтому она и создает, как нам это может показаться, запущенные кладбища, схожие с католическими средневековыми погостами. Православная культура смерти — это прежде всего мытарства и испытания и аналогичная католическому взгляду неразрывная связь тела и души.
Связь тела и души здесь тоже крайне важна. В случае «поломки» в отношении инфраструктуры и материальности речь идет и о форме объекта, а не только о его функции. Например, определенный вид ремонта позволяет вернуть объектам утраченную ранее функцию, но он не возвращает форму. Как я отмечал выше, позитивистская западная похоронная инфраструктура работает над воссозданием формы, пытаясь восстановить связь распадающегося тела и бессмертной души. Тело и любой другой материальный объект должны работать и быть «идеальными». Для народно-бытового марксизма форма не имеет значения: она всегда нарушена и несовершенна, именно поэтому тело не может стать предметом эстетического превращения и украшения.
В заключение я хочу отметить, что подобное отношение к материальному можно найти не только в инфраструктуре похоронной индустрии, но и во вполне повседневных вещах. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские практики ремонта и находят их буквально во всем, делая вывод, что советское общество «отцов» — «это общество ремонта» (Герасимова, Чуйкина 2004). Простой (пост)советский человек чинит всё — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, превращая их в горшочки для растений). В этом проявлялся вполне рационализаторский подход бытового марксизма и его идеологической программы: чтобы быть успешным в мире вернакулярного марксизма, нужно «уметь крутиться», что связывается с обладанием знания того, где и что можно достать и как это починить.
Подобное отношение к материальному как к полуготовому не могло не отразиться на похоронной культуре и на ее центральном элементе — теле покойника. Создав неработающую похоронную инфраструктуру, советская культурная парадигма вполне рационально определила в ней место и мертвому телу, сделав его участником прохождения инфраструктурного квеста.
Глава 5. Похоронная индустрия в XXI веке: новые возможности или новые угрозы?
— А что случилось с Волан… извините, с тем Вы-Знаете-Кем?
— Хороший вопрос, Гарри. Исчез он. Растворился. В ту самую ночь, когда тебя пытался убить… Я тебе скажу, это самая что ни на есть настоящая загадка… Он все сильнее и сильнее становился и вдруг исчез, и… это… непонятно почему. Кой-кто говорит, что умер он. А я считаю, чушь все это, да! Думаю, в нем ничего человеческого не осталось уже… а ведь только человек может умереть.
Джоан Роулинг. Гарри Поттер и философский камень
В фильме братьев Коэн «Большой Лебовски» (1998) есть примечательная сцена. Один из героев по имени Донни умирает
