Камыши - Элигий Ставский

— Да что вы? Что вы? — с невероятной болью вырвалось у нее. — По улице пройти стыдно. На базар и то… У меня сын есть. Меня сын защитит. Нет, ничего не нужно от них, если они так с ним поступили. Не нужно! — И она словно заставила себя выпрямиться. — Не заслужил для меня Митя, значит. И вы мне это не предлагайте, я вас прошу. Я вашу жизнь не знаю, а вы нашу.

Мне показалось, что я увидел в ее глазах уже не укор, не обиду, а какое-то сожаление.

— Простите меня, но это важно, — решился я. — Скажите, а вот сам Дмитрий Степанович… он сам не подозревал, не говорил вам, кто же мог совершить это преступление… убить?

И в ту же секунду я понял, что не должен был этого спрашивать. Она как будто вздрогнула:

— Да как же и вы можете? Как вам не стыдно в его ломе? — с горечью выдохнула она. — Его ж это мучило… Да не дай бог никому с такой вот обидой, с таким сердцем из жизни уйти… Ведь здесь эта рыба зло. И воруют, и стреляют, и обманывают. А он не боялся, он до последнего дня ездил, искал. А вы… Как же вы-то еще можете о нем так думать?.. Ведь они же вместе в шашки играли, он в гости к нам заходил, чай пили… Спрашивала: кто же, говорю, Митя, кто же его мог? Спрашивала. А он: «Откуда, — говорит, — я, Мария, знаю? Там же вокруг камыш. Камыш, — говорит, — один знает. Камыш видел… А видел…»

— А видел? — переспросил я.

— Это он так говорил. Никто, значит, не видел. А теперь какую же пенсию я могу взять? — Она подмяла на меня глаза. — Это же как подачка, если они его могли обвинять. Скажите, зачем вы пришли меня мучить? Я по-вашему все равно жить не сумею… — проговорила она с горечью. — Огородик небольшой вот, слава богу. Виноградник он мне оставил. Да уж лучше весь дом сдавать буду, в сарай жить перейду, а таких позорных денег не нужно. — И она глубоко вздохнула, как бы все решив для себя, да и говорила это уже скорее себе, чем мне. — Сын есть. Сестра с мужем в Москве. Тоже не бросят. Во время войны и то меня с сыном приняла. В такое-то время… И после войны у себя в Москве сына оставили, учили. У нее муж и сейчас на большой работе в гостиницах. Помогут. Да и немного уже мне теперь осталось… Вот внук подрастет, — сказала она и встала. — Так что, спасибо вам, что вспомнили. И уж не осуждайте. Но я вам лучше другой адрес дам. Там одна только старушка живет, целый дом пустой. Через дорогу тут. Не поймите так, что Митиного товарища не приняла. Хотела… уж уговаривала себя… А только тяжело мне вас видеть. За него сердце не позволяет. Как хотите…

Я чувствовал стыд от какой-то своей собственной беспомощности, бесполезности. Меня буквально потрясла эта ее тихая покорность судьбе. Как, почему мне могло ночью взбрести в голову, что я должен идти сюда?

— Я, вот видите, и спросить забыла, как вас зовут. Да уж и это простите. Не знала и теперь знать не буду. Не пришлось, значит.

Я перевернул лежавший на столе лист, сложив его пополам, и открыл восьмицветную ручку Глеба Степанова.

— Мария Григорьевна, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я вот здесь пишу вам свой адрес. Мало ли что… Я зашел к вам от чистого сердца. Всем, что есть у меня в жизни, я действительно обязан вашему мужу. Это правда. И я вас очень прошу считать меня своим человеком и написать…

— Поздно пришли вы, поздно, — покачала она головой.

— А если вдруг у меня переменится адрес, то вот другой, совсем простой: Ленинград, Союз писателей, Галузо В. С. Ваше письмо найдет меня сразу же. — И, стараясь уже не встречаться с ее глазами, я отодвинул лист на середину стола и прижал его мраморной чернильницей.

— Нет, уж мы сами, как-нибудь сами, — выдохнула она.

Я защелкнул эту так и неизвестно как попавшую сюда ручку, встал, попрощался, кинув последний взгляд вокруг. И все еще слышал: «А должен… А надо…»

Меня будто выдуло ветром, вынесло из этого дома, — где было только горе и никакой особой, придуманной мною, тайны. Но, наверное, я все же не сумел поговорить, повел себя как-то не так, полез с этой пенсией, задавал не те вопросы. Я, может быть, даже не пришел, а ворвался. А все это следовало сделать не так, а как-то по-другому…

Теперь уже все крыльцо было завалено стружкой, которая показалась мне ослепительно белой и даже мягкой. Парень, увидев меня, шагнул в сторону, давая пройти. Он был человеком новым и вряд ли мог рассказать мне что-нибудь, разве только о последних часах Дмитрия Степановича, но у меня было к нему другое дело, и я, шагнув вниз, подал ему руку.

— Галузо, — назвал я себя. — Можно вас на несколько слов?

Он так же бессмысленно уставился на меня, потом не пожал мне руку, а коротко и словно нехотя дернул за пальцы.

— Петренко, — и снова вытянул руки по швам.

Возле виноградника стояла серая узенькая скамейка, и я пошел туда, слыша, что он топает сзади.

— Садитесь, — сказал я ему, сел сам и вынул сигареты.

— Да ничего, постою, — ответил он, не дойдя шага три и как будто готовясь выслушать мой приказ, и опять приняв позу навытяжку.

— Так придется разговаривать на весь двор. Садитесь, пожалуйста, — повторил я, показав на место возле себя. — Понимаете, кричать я не могу.

Он как будто растерялся, пожал плечами и сел подальше от меня, на самый край скамейки, подтянув брюки и напряженно уставясь куда-то перед собой.

— Вы курите?

— Не, — вдруг улыбнулся он и решительно покачал головой. — Этим не балуюсь. Никотин — вредитель здоровья. А потом отвыкать трудно.

— Это вы, значит, были в последней поездке с Дмитрием Степановичем? — спросил я, не зная, как к нему подступиться.

— Я, — кивнул он. — Дмитрий Степанович сдавал мне лиманы возле Ордынки, потому как его уже обеспечили пенсией, а я на его место. Он память мою проверял и знание техники.

— Вот это очень хорошо, что память, — сказал я, готовясь набраться терпения. — У меня к вам есть несколько очень важных вопросов. Вспомните, пожалуйста, а вот перед смертью Дмитрий Степанович вам ничего не говорил о войне?

— Говорил, — подумав, ответил он. — Говорил.

— А что говорил?

— Он говорил, что здесь идет война с браконьерами, — отчеканил он бесстрастно и словно по обязанности.

— Ну, ладно, — прикурил я погасшую сигарету. — А вот про Назарова он вам что-нибудь говорил?

— Про убитого? Говорил.

— А что говорил?

— Дмитрий Степанович говорил, что Назаров был достоин звания инспектора.

— Так, — вздохнул я. — А еще что-нибудь он вам говорил?

— Говорил.

— А что говорил?

— Да вот, говорил, чтоб носки я себе другие купил вместо этих, — сказал он очень серьезно. — А эти чтоб не носил.

Я взглянул на его ноги. На нем были синие бумажные и, наверное, чересчур толстые для этого времени носки.

— Носки? А почему другие? Почему не эти? — спросил я, давно уже потеряв смысл этого разговора и не понимая, как ко всему этому относиться. — Почему носки?

— А он говорил: из-за Назарова. Чтобы я другие купил, не синие. Синие нельзя. Примета.

— А почему из-за Назарова?

— А это Дмитрий Степанович мне так говорил. Но эти-то ноские. Другие-то купишь, сами знаете, лады не лады, а на другой день пятка…

Во рту у меня было горько, я загасил сигарету, развязал рюкзак и достал блокнот и ручку. Вырвал из блокнота два листка и достал деньги:

— У меня есть к вам, Петренко, очень большая просьба. Я надеюсь, что вы человек исполнительный и сделаете то, что я вас попрошу. Это очень и очень важная просьба. Так вот, слушайте. Я вам дам деньги. И вы завтра же… закажете на могилу Дмитрия Степановича три венка. — Я вырвал из блокнота третий листок: — И вот я вам напишу, какие нужно сделать надписи. Вот смотрите, чтобы вы могли разобрать мой почерк… Один венок… «Моему учителю Дмитрию Степановичу Степанову от Кости Рагулина». Понимаете почерк?

— Так точно, — кивнул он.

— Второй венок… «Боевому товарищу и солдату от фронтовых друзей по Миусу». Ясно?

— Миус — это я знаю, — вдруг сказал он. — Река Миус.

— А откуда? — заинтересовался я.

— А недалеко от нас, — объяснил он. — Я сам из Ростовской области. Там, говорят, наши здорово им давали. Там и сейчас, как копнешь — железо. Так и Дмитрий Степанович там воевал?

— Там… И третий венок… «Отважному саперу-гвардейцу Дмитрию Степановичу Степанову от ветеранов Темрюка». Все поняли? Я сегодня уезжаю и потому прошу вас. Но только все это между нами. Без хозяйки. Сумеете?

— Так чего ж? — пожал он плечами. — Сделаем, раз я ему на смену. И потом водрузить, значит?

— Да, отнесете. Возьмете машину — и туда.

Я разделил деньги. Взял себе на дорогу до Ленинграда, недели на две, чтобы прожить в Ростове, остальные протянул ему. Он как-то тревожно посмотрел на меня и покачал головой:

— Так вы же меня не знаете. Без отчета как же?

— Ничего, ничего. Я с вами не сегодня, а немного раньше познакомился. Так что я вас знаю, — сказал я.