Камыши - Элигий Ставский

— Наверное, от неумения думать, — ответил я, удивившись сложности его мысли. — Оттого, что думать трудно. Повторять чужие слова легче. Впрочем, может быть, верить вообще легче, чем думать…

Мне показалось, я увидел в его глазах тоску.

— Вот именно: чужие слова легче, — кивнул он. — Но вообще-то вы правы: Симохин мухи не обидит. Тут верно. Ему мухи не нужны. Симохин деньги любит. И еще байки молоть, другим уши завешивать. — И, вздохнув, он уперся локтями в колени, согнулся и спрятал подбородок в ладонь. — Какой же еще к вам подход? Очень уж вы добренький… А вы знаете, что такое убийство на воде? Не дай бог. Никаких следов и свидетелей. Вот и попробуй… За что зацепиться? Я ведь на этой стадии все факты под себя гребу. Любого свидетеля. Потому и вас допрашиваю. А вдруг?! Ну вдруг чего-нибудь… Вот и вы войдите в мое положение. А у меня, доверяюсь вам, мечта: со временем в Краснодар податься…

Мне даже стало жаль его, так горестно он вздохнул.

— А тут еще сроки. Престиж района, — не поднимал он головы. — Прокурор ждет… А вот эти рыбцы опять же… Вы сколько пробудете в Темрюке?

— Завтра я уезжаю в Ростов, а потом — в Ленинград.

— Задержаться не можете?

— Простите, вы ведь, наверное, знаете адрес инспектора Степанова? — спросил я и расстегнул рубашку, чтобы закончить наконец этот разговор.

— Степанова? — переспросил он машинально, но тут же выпрямился. — Это уже интересно. Очень нужная нам фамилия. Так, так… А вы что, его знаете?

— Я к нему и приехал, Борис Иванович, — сказал я.

— Даже так?! Видите, а вы говорите, зачем писать протокол.

— Борис Иванович, я и здесь вряд ли вам помогу, — сказал я. — Меня просили в Ростове передать Степанову лекарство. Вот и все.

— Да? — как бы удивился он. — А кто просил?

— Один мой фронтовой друг. Рагулин Константин Федорович.

— И для этого вы… И лекарство есть?

— Да, — подтвердил я. — Даже могу вам показать.

Он взял пробирку и начал вертеть ее, разглядывая.

— Н-да-а-а… Очень был нужный свидетель. Вот кому повезло… Ну хоть немножко он нам помог… Адрес? — словно только сейчас вспомнил он мой вопрос и вернул мне лекарство. — Знаю, конечно. Но ведь его сегодня похоронили, Степанова…

— Как сегодня? — спросил я. — Разве уже сегодня? Завтра.

— А почему вы так удивляетесь? Даже не сегодня, а уже вчера, значит… Ну, подпишитесь здесь.

— Мне говорили, должны были хоронить завтра, — сказал я, еще надеясь, что он путает или сам точно не знает.

— Да, — зевнув, подтвердил он и посмотрел на часы. — Ох ты… Третий час… Думали, сын вроде бы из Москвы приедет. Ждали. А сына не нашли. Ну и жара, сами понимаете, — вздохнул он. — Вот мы в Ордынку ехали, а его как раз хоронили. Прямо из рук ушел. — И он неожиданно улыбнулся мне. — Был рад знакомству…

Я встал, когда прощался с ним, потом сел на диван. Степанова днем похоронили… По какой-то непонятной причине я буквально щеками почувствовал, что не брился. Именно эта нелепица пришла мне в голову. Мне хотелось умыть лицо ледяной водой…

По окну мазнули фары газика. Где-то в темноте шептал женский голос. Пришел швейцар, принес белье.

— Закурить нема? — наклонился он ко мне.

— Мне надо рассчитаться. Сколько я вам должен? — спросил я, протянув ему сигареты.

— Чего тут? — махнул он рукой. — За комлект. А если утром стаканчик поставишь — и ладно. На том и ладно. Может, и завтра ночевать придешь?

— Нет, завтра уже не нужно.

— Ну, ну, — как-то очень просто, как-то по-домашнему сказал он, словно успокаивая меня.

Я лег, однако заснуть не мог, как ни пытался, сколько ни вертелся.

Опять кто-то поблизости шаркал ногами, где-то глухо звучали голоса, раздавался смех, и, кажется, совсем над головой у меня стукали стенные часы. Но очень скоро я понял, что не это мешало мне спать… А ведь если поверить этому деятелю из прокуратуры, то Степанову даже повезло, что он умер. «Прямо из рук ушел». Вот логика! И чем же таким свидетель Степанов «немножко помог» ему?.. У меня вдруг появилось желание встать и куда-то идти. Дмитрия Степановича похоронили, но я все равно должен увидеть его дом, вешалку с его кепкой, протертую локтями клеенку на его столе, окно, в которое он смотрел, шкаф с его рубашками, фотографии на стенах, любую принадлежавшую ему вещь, пока все в доме еще в том, прежнем и единственном порядке. Это нужно. Это почему-то очень важно. Надо встать и пойти туда. И мне откроется какая-то тайна. Но тайна чего? Самого Степанова? Прохора, Камы, Симохина, Назарова — всей Ордынки?.. Впрочем, дело даже не в этом. Степанов ни в чем не виноват. Я знал это хотя бы потому, что верил Косте. Как, впрочем, не виноват и Симохин… Это почему-то необходимо мне самому. Я открою что-то такое, от чего в этот момент зависит даже мое будущее. Эта ночь последняя, а новые будут другими. Если встать и сойти с этого цементного крыльца, все переменится. Моя жизнь каким-то образом просеется, и и ней останется только истинное. И лишь ради того, что произойдет, я и бросил все и без оглядки, как по наваждению, ринулся сюда. Нет, не в Ростов, не в Ордынку, и именно сюда. Летел, ехал в поезде, трясся в газике. Иначе откуда у меня чувство, что я давным-давно знаю этот Темрюк, эту гостиницу, этого швейцара? Я как будто должен был оказаться здесь, и я оказался. И не как человек совершенно новый, а словно совсем ненадолго уезжал отсюда. И даже знал, что на ноги мне прыгнет кошка, свернется и замурлычет там. И знал, что часы на стене обязательно желтые, продолговатые, с тусклым и круглым металлическим маятником. Все это я уже когда-то видел…

Я поворачивался к спинке дивана, закрывал глаза, уверял себя, что это всего лишь кружение минувшего дня, но непонятное смутное предчувствие чего-то надвигавшегося на меня по-прежнему только усиливалось. Мысли цеплялись одна за другую, наворачивались в клубок, запутывались, сшибались, и все начиналось снова. Мне даже хотелось встать, достать для чего-то ручку и блокнот. Были мгновения, когда мне физически не хватало моей пишущей машинки, хотя я вряд ли мог сейчас соединить два слова. Да и о чем?..

Сколько-то я все же продремал, а проснувшись от хлопания дверей, бесцеремонно громких голосов и резкого света, почувствовал, что голова у меня как чугунная и весь я словно разбитый. Ночной остроты ощущений уже не было. Диван как-никак стоял в вестибюле, и пришлось вставать и под простыней натягивать брюки.

Оказалось, что часы на стене действительно желтые, продолговатые, с круглым маятником. Однако ничего, конечно, не было удивительного, что я в темноте угадал это. Такие точно часы навалом висят в любом магазине, в каждом городе. Рядовой ширпотреб.

Швейцар сбросил мой «комлект» на пол и «секретным» ключом открыл мне душ, который в этот день был «выходной». Я расплатился с ним у прилавка буфета, куда нас пустили раньше времени и где официантка развешивала липучки от мух, потом по телефону узнал в инспекции адрес Дмитрия Степановича и, закинув за спину свой рюкзак, спустился с крутого крыльца, попрощавшись с этой гостиницей.

В конце улицы зеленело море, но мне надо было в другую сторону, вверх. Я шел намеренно медленно, видя перед собой лишь слепящую белизну залитой жарким солнцем мостовой и время от времени проплывавшие мимо сумки с едой. Пылили и прыгали грузовики. Порхали шикарные разноцветные полотенца. Валялись общипанные виноградные ветки, огрызки яблок, скрученные в жгут пачки сигарет. Поднявшись до площади, на которую несколько дней назад вытряхнулся из длинного автобуса вместе с той самой проворонившей свою любовь и трогательно зареванной барышней — Магдалиной из ростовского ресторана, — я увидел девочку, продававшую высокие белые лилии, и тут же остановился, решив изменить свой маршрут. Она мне сказала и даже показала, куда надо идти и где свернуть.

И сейчас у тротуара тоже стоял автобус на Тамань…

И опять я шел не спеша, заставляя себя думать только о том, что завтра в это время уже буду в Ростове, а до Краснодара, пожалуй, возьму такси, чтобы добраться скорей. Неожиданно для самого себя я стал замечать удивительную сочность красок здешнего лета. Во мне как-то странно перемешались ощущение жизни и подсасывающая тоска.

Просвечивавшееся насквозь кладбище показалось мне неухоженным, ничем не приметным, душным и пыльным. Мало деревьев и много выкрашенных серебристой краской железных, из труб, крестов. Несмотря на ранний час, почему-то не было слышно птиц. Здоровенный, без единой пуговицы на серой, линялой рубахе мужчина с кирпично-фиолетовой и потной физиономией, с лопатой на плече и уже «на взводе», провел меня на «могилку вчерашнего Степанова», попросив за это добавить ему и товарищам «рубчик на виноградное». Я добавил, и он ушел, перебросив лопату на другое плечо, поплевав перед этим на ладони.