Камыши - Элигий Ставский

— Совсем забыл, — сказал я, стараясь выдержать ее взгляд и наблюдая за ней. — Вам привет от Глеба Дмитриевича Степанова…

Однако ее глаза не вспыхнули, не засветились, не потемнели. Какими были, такими остались.

— Степанова? — недоуменно посмотрев на меня, задумалась она, снова поразив меня глубиной своего мягкого взгляда. — А кто это такой? — В ее голосе прозвучало совершенно искреннее удивление. Но вслед за этим она вспомнила или сделала вид, что вспомнила. — А-а-а-а… Этот вьюн по рыбным делам. Он еще просил меня передать какую-то посылочку. Вы о нем? — И, совершенно внезапно и непонятно отчего как-то пристально взглянув на меня, она вспыхнула и как будто вся сжалась, лицо стало темным и жестким. — Не нужны мне никакие приветы ни от Степанова, ни от кого другого. Так и передайте.

— Вы ведь живете в Тамани, правда? — спросил я.

— Да. Но какое это имеет значение? — с каменным лицом сказала она.

— Любопытно, — попытался усмехнуться я. — Никогда не был в Тамани.

— Вы напрасно беретесь за такие поручения, — холодно отрезала она, уже глядя на женщину, стоявшую за моей спиной. — Следующий, пожалуйста…

— И дайте, если можно, десять лотерейных билетов, — попросил я, решив еще секунду пробыть у окошечка, а заодно привезти Петьке Скворцову хоть такой сувенир из этого Темрюка.

Она, не глядя, положила передо мной билеты. Я расплатился и отошел в сторону.

Что же такого было в моих словах, что они вызвали подобный взрыв, а заодно и неприязнь ко мне? Кажется, я вмешался в то, что меня совсем не касалось. До чего же гневно и яростно посмотрела она на меня последний раз. Видно, здорово досадил ей чем-то этот Глеб. Но тогда о какой же любви она так жалела?.. Я еще раз взглянул на нее и вышел с еще большей загадкой, чем вошел.

— Ну все? Теперь ничего не забыли? — спросил шофер, отпуская сцепление.

Я повернулся к нему, положив руку на руль.

— Скажите, а мы не можем хотя бы минут на десять завернуть в Тамань? — почти попросил я его.

— Послушайте, — откинув мою руку и уже почти заикаясь, уставился он на меня. — Вы что?.. Вы зачем сели?

— Ладно, поедем в Краснодар, — махнул я рукой.

Он подергал рычагом, машину рвануло. Я закурил, утешаясь, что он хотя бы это не запрещал мне, и уставился на дорогу.

Теперь Темрюк расплывчатой полосой пронесся мимо. Кончились последние домики. Шоссе завернуло и скоренько покатило вниз, вниз, вниз. Впереди солнечно, весело зажелтели уже знакомые мне бесконечные поля. И потянулись и потянулись, кружась и как бы расступаясь. Я даже удивился, до чего же они все такие же, как я их видел, ничем не изменившиеся, чуть подернутые дымкой и дышащие сытостью. На мне лежал такой груз, точно прошли не то что дни, а как будто месяцы, столько всего было за это время. Косари, Ордынка, Кама, Прохор, Симохин, смерть Степанова, Бугровский, Мария Григорьевна и вот эта барышня с почты. Сколько же ей лет: двадцать шесть, двадцать восемь? Но какие глаза! Я вынул телеграмму. «Получены две путевки Болгарию первого сентября. Не опаздывай. Целую Оля». Теперь я вспомнил, что еще ранней весной действительно заказывал нам путевки в Варну и даже заплатил за них. Вот уж кстати. Самое время разлечься на Золотых Песках, отдышаться!..

На спидометре девяносто — сто. Мне нравилось, как он легко, почти незаметно вел машину. Да и все было подогнано, не бренчало, не стучало, хотя шла трехсотая тысяча.

— Скажите, а что она представляет собой, эта Тамань? — спросил я.

Он молчал, точно не слышал.

— Вы бывали в Тамани? — повторил я.

— Дыра, — ответил он. — Ночью ходить страшно.

— А почему страшно?

— Да непонятная она какая-то. Что там к чему — не разберешь.

Мы снова замолчали. Сто — сто десять. Я переложил лотерейные билеты в боковой карман. Да и мне ли действительно жаловаться на судьбу рядом с таким человеком, как командир полка майор Петька Скворцов, который, если уж говорить правду, вовсе не был ни майором, ни командиром полка и даже не был Петькой Скворцовым…

— А вы не из Ленинграда будете? — вдруг спросил шофер меня, на этот раз почти мирно.

— Да. А почему вы так решили? — заинтересовался я.

— А по разговору. Чисто говорите. Земляк вижу, значит. Ну, как там жизнь в Питере?

По мне медленно, но верно разливалась мрачная вялость. Может быть, так на меня подействовали глаза барышни с почты или это было что-то другое? У меня было чувство, что я не уезжаю, а на бешеной скорости смываюсь из этого Темрюка. Наверное, чересчур трудным был этот день. Я почему-то вспомнил акварели, висевшие у Симохина…

— Так вы тоже из Ленинграда? — спросил я. — А как же вы здесь оказались?

Потянулась белая многолюдная станица. Рядом колыхалась колонна куда-то направлявшихся комбайнов. Стояло хорошее лето.

— Да как? — вздохнул он. — Пришел после войны… Вы где до войны жили?

— До войны? На Кузнечном переулке. Знаете? Почти наискосок от рынка. Небольшой дом…

Мне вдруг стало жаль, что этот старинный особняк теперь замызган и заброшен. А в общем-то, милый был переулок, хотя и пыльный. Страна моего детства…

— Ну вот, а я на Петроградской, на Зверинской. Знаете?

— Это напротив зоопарка? Ну, как же, конечно, знаю. Ходил к слону.

— Ну да, — подтвердил он. — Дом девятнадцать. Деревянный был, двухэтажный. Вернулся после войны, а его на дрова разобрали. Нету. Пихнули в комнату в доме напротив. Во втором дворе, а этаж первый. Рядом прачечная. На стенах, понимаете, плесень, обои гниют. Образование до войны семь классов было. В техникум пойти?.. А на что жить? Знаете, в последние годы на фронте тушонка была, ну и прочее. Привык. Помыкался, помыкался… Туда-сюда…

— Да… Да…

…Арест Симохина и Прохора, теперь мне ясно, связан с показаниями Дмитрия Степановича. Вот чем он «помог»…

— Вот именно. И вот, понимаете, поехал я в дом отдыха и женщину встретил, отсюда, из Краснодара. Здоровая, кровь с молоком, волосы черные. Казачка. Дом свой, огород, садик. Да пр-р-р-у-у-вет тебе, думаю, великий город, чтоб сидеть там в сырости и глотать дым. А тут тебе солнышко, фруктик, яичко теплое, из-под курицы прямо. Сало, море Черное рядом. Домбай — международная экзотика. В Темрюк поедешь, рыбки привезешь, судачка… Ну, чего я там забыл, скажите? Театр? Так кто в него попасть может?..

Покачиваясь, мы как будто плыли среди залитого солнцем желтого простора. Только теперь я, кажется, понял, что взбудоражило меня ночью. На том стоявшем в вестибюле диване мне вдруг почудилось, что у меня есть какое-то дело. Утром надо встать, куда-то идти, с кем-то говорить… Я ведь даже подумывал зайти в прокуратуру после того, как увижу Марию Григорьевну… Да и куда, черт возьми, и зачем я еду? Ведь это же совершенно ясно, что никакой работы в Ленинграде не будет. Опять выяснение, кто есть кто. Оля еще раз докажет мне, что она — личность, что она желает оставаться личностью, и дело кончится, как всегда был убежден Петька Скворцов, «жареным»: «Подожди, еще раскладушку ко мне поставишь». А то завершится новым психиатром, который принесет мне в портфеле азбуку жизни. Ах, да существует ведь эта азбука миллион лет, но должны быть на земле и упорно неграмотные… А ведь и в самом деле я вполне мог устроиться у Петьки, который только обрадуется этому. С ним и дышать рядом легче. А заодно будем азартно играть в какую-нибудь лотерею. Да уж в лотерею-то обязательно, пока не выпадет счастье.

— А ведь в этот Ленинград еще и не прописывают, — донесся до меня голос шофера. — Ну, смех! Да туда силой нормального человека тащить надо. Тупой, до чего же тупой народ у нас. Куда лезут?.. Я понимаю, здесь прописку ограничить!.. Темные люди. Как было, так и осталось. Хоть тысячу электростанций построй, все равно темнота, пьянство и драки. А главное — глупость…

И ночью я снова почувствовал, что мне хочется работать, сесть за стол. Правда, это «работать» было, пожалуй, еще очень расплывчатым, даже неуловимым, почти как те самые камыши… О чем может быть книга, которая называется «Лиманы»? О дебрях человеческих характеров?..

— А я ведь еще помню, — повернулся он ко мне, — когда пролетки ездили. А сейчас для собственного огорода навоза не найдешь.

— Я тоже помню. Возле вокзалов стояли, — ответил я.

…Стол у Петьки есть, соседи тихие… Вот ведь еще характер и биография! Он-то, как ни говори, личность, хоть и выдавал себя за другого. И если был авантюристом, то чисто по-русски, бескорыстным и прогоревшим. Уж тут сюжет — дальше нельзя, национальный. Хоть сейчас садись — и в роман. Вот у кого мне поучиться мужеству и терпению. Вот жизнь!..

…Девятнадцатилетний еще белобрысый парень толкался до войны по Госнардому, где азартно тратил полтинники на «американские горы» и где слушал духовой оркестр, вися вниз головой на «летающих людях». Но главное — обожал аттракционы с призами. Дома сделал себе доску с торчащими гвоздями и накидывал на них кольца, чтобы потом, в Госнардоме, выиграть дорогой парфюмерный набор или гитару. Выигрывать было его страстью. Он вряд ли серьезно раздумывал над тем, что такое Родина, но на войну пошел немедленно и так же легко, как некогда катался на тех самых горах или ходил на танцплощадку. В тот страшный октябрь сорок первого года, потеряв свою часть, скитаясь по болотам, Николай Викторович Рязанцев, свято и навсегда веря только в победу, взял документы убитого командира полка майора Петра Васильевича Скворцова, бывшего слушателя военной академии, чтобы собрать вокруг себя рассеянных по лесу людей, вооружить их, нападая на мелкие группы немцев, и потом выбраться из окружения. И он был близок к тому, чтобы умереть за Родину, когда, размахивая пустой гранатой и бутылкой с горючей смесью, бесстрашно шел на мой автомат. В госпитале, куда его привезли без сознания, он был записан как Скворцов, что соответствовало найденным при нем документам, и, по собственному желанию, досрочно, был выписан опять же как майор Скворцов согласно всем бумагам, и от него самого уже ничего не зависело. Не слишком раздумывая над всем случившимся, недолеченный, он опять азартно кинулся воевать.