Сын - Филипп Майер

Я недоуменно пожал плечами:

– Не в том месте, не в то время… что-нибудь да не так.

– Я люблю свою семью, и я люблю эту землю. – В тот момент это было правдой.

Он начал было объяснять что-то, но тут же умолк. Мы ехали обратно сквозь клубы пыли, освещенные жарким солнцем, к нашему огромному белому дому на холме; отец спокойно и расслабленно покачивался в седле; он наверняка вспоминал о тех подвигах, благодаря которым им восхищается весь мир. А я думал, как часто он бывал дома, когда я был ребенком (никогда), и как мама объясняла это. Интересно, она простила его – в самом конце? Я – нет. Она читала нам книжки, старалась отвлечь и успокоить; у нас не было времени скучать или заметить, что папа ушел. В детском восприятии «Одиссеи» мой папа был настоящим Одиссеем. Сражался с циклопами, лотофагами, сиренами. Эверетт, как старший, умел читать сам. Я потом нашел его журналы, с картинками темнокожих девушек совсем без одежды… Полагаю, когда мама рассказывала, что наш отец похож на Одиссея, она имела в виду, что я – Телемах… Сейчас же я оказался скорее Телегоном или иным подкидышем, чьи подвиги так никем и не записаны. Впрочем, в этой истории есть и другие изъяны.

13 апреля 1917 года

Утром меня разбудила Салли. Принесла в кабинет, где я ночую, поднос с кофе и булочками. Полагаю, чего-то хотела. Она все еще не уехала в Даллас.

– И как твой новый пулемет? – поинтересовалась она.

– Думаю, Полковник в восторге.

– Это тот, что используют наши или гансы?

– Наши, конечно.

– Но у гансов такие тоже есть.

– Конечно.

– Что ж, надеюсь, вы неплохо провели время. Всякий раз, как слышу выстрелы, – печально покачала она головой, – не могу не думать про Гленна и Чарли.

– Понимаю.

Я заметил, что морщинки вокруг ее глаз стали глубже, с каждым годом их все больше, как и у меня. При этом освещении Салли похожа на мою мать: светлые волосы, бледная кожа… но в отличие от матери у нее все время в голове вертятся какие-то идеи. Сегодня она устала от мыслей. Я шагнул к ней, обнял.

– Не могу здесь больше оставаться.

– Ты уже говорила.

– Я серьезно.

Я разжал руки, но она теснее прильнула ко мне.

– Мы должны быть вместе, – шепнула она. – Ты не прикасался ко мне уже несколько недель.

– Ты тоже.

– Неправда. Ты просто не замечал.

– С детьми все будет хорошо.

– Пит, ты с кем-нибудь вообще говоришь откровенно?

Я не сразу понял, к чему она клонит.

– Здесь нет никого, кроме тебя.

– Так поговори со мной по душам. Расскажи, о чем ты думаешь. Не то, что, по-твоему, я хочу слышать, а правду.

– Не сходи с ума.

– Я знаю, что не слишком много значу для тебя. – Она смотрела мне прямо в глаза. – Всегда так было.

Что я мог сказать? Что я всегда был привязан к этому дому? Что рано или поздно должен буду доказать, в чем смысл моей жизни? Сорокашестилетний мужчина, дожидающийся случая вступить во владение… тем, что уже имеет.

– Когда дети уехали, ты обещал мне квартиру в городе.

– Знаю.

– Я еще не окончательно состарилась. Некоторые мужчины все еще находят меня привлекательной. Если хочешь, чтобы я уехала в Сан-Антонио одна, просто скажи. В противном случае мне придется жить на два дома – здесь и где-нибудь в цивилизованном месте, если ты, конечно, намерен в конечном счете приехать ко мне туда.

– Этот дом без меня рухнет, – ответил я. – И Полковника нельзя оставлять одного.

– То есть ты беспокоишься за отца.

– Ему восемьдесят один год.

Она отвернулась и долго смотрела в окно.

– Это твое окончательное решение?

15 апреля 1917 года

Отвез Салли на станцию. За последние два дня мы занимались любовью четыре раза – больше, чем за весь минувший год. Глубокая тоска, когда я проводил ее, бессмысленность жизни в одиночестве… несколько раз на полном ходу отпускал руль автомобиля… нет, не то. Зачем-то все это нужно. Существует какая-то цель. Странное покалывание, мурашки по коже головы – так было перед набегом на Гарсия и еще раз в юности, когда Финеас выскочил вперед и схватил за узду того вороного скакуна. Отец хотел, чтобы это сделал я, а я не решился на глазах у всех.

Домой я вернулся в темноте, и в доме тоже было темно, пусто и тихо. Добавил еще один пункт в список, озаглавленный «Семь типов одиночества», который я начал в Остине (мужчина и женщина, сидящие рядом; мальчик, вцепившийся в ногу матери; холодный дождь; карканье ворон; девчоночий смех, эхом разносящийся вдоль улицы; четверо патрульных полицейских; заботы моего отца). С тех пор список разросся до нескольких сотен пунктов. Надо было его сжечь еще много лет назад, но вместо этого я дописал: «Тишина в доме».

Завтра отпущу всю прислугу, кроме Консуэлы и еще одной горничной. Они легко найдут работу – мужчин призывают в армию со всех сторон, – заплачу всем за три месяца.

Попытался уснуть, но через пару часов встал, обошел дом, зажигая везде свет. Послушал, как ветер грохочет ставнями где-то наверху. В конце концов не выдержал и пошел глянуть, спит ли отец.

Двадцать пять

Илай / Тиэтети

Осень 1851 года

Писон с остальными добрались до лагеря неделей раньше, привели тысячу лошадей, отставшие воины тянулись поодиночке. Мы потеряли одиннадцать человек, но в целом поход можно было считать успешным. Но мы понимали, что если такие успехи продолжатся, не останется индейцев, чтобы гарцевать на угнанных скакунах.

Молодые воины, которым нужны были кони и скальпы, чтобы жениться и вообще для повышения своего статуса, все лето совершали небольшие набеги на окрестные поселения. Армия завершала уже вторую линию укреплений – от Белкнапа до Абилина и Мейсона, – но часть поселков уже перекинулась и через эту пограничную черту. Старики говорили, что верный признак приближения бледнолицых – это пчелы; деревья с пчелиными гнездами начинают появляться миль за сто до первых поселков, а нынче мы собираем мед уже на границе Льяно. Много меда, конечно, хорошо, но все мы понимали, что это означает.

Команчеро разузнали, что мы вновь разбогатели, и мне удалось убедить Тошавея удвоить цену за наших лошадей. Раньше за отличного коня давали горсть стеклянных бус или несколько ярдов ситца, но сейчас за свой товар мы требовали оружие и боеприпасы, стальные наконечники для стрел и побольше еды. Я охотился, объезжал лошадей, но большую часть времени проводил с Цветком Прерий. Ей уже не приходилось стыдиться встреч со мной на людях, ибо по положению я сравнялся с Неекару и даже Эскуте, хотя уступал им в воинских умениях.

Главное событие лета – белый пленник, молодой охотник на бизонов; он и его спутники переоценили возможности армии и рейнджеров в смысле защиты от индейцев. Мы столкнулись с ними у входа в Пало-Дуро и в короткой схватке перебили всех его товарищей. Он выполз из-под фургона, подняв руки; я знал, что случится с парнем, попадись он индейцам живым, и тут же пустил в него стрелу, но Писон толкнул меня, и я промахнулся.

Охотнику было под тридцать. Светлые волосы, борода, голубые глаза и абсолютно простодушный вид. Мне достался его «спрингфилд» и форма для отливки пуль, но настоящим трофеем был сам бледнолицый. Живой, здоровый и совсем близко от нашего лагеря – поэтому было решено сохранить его для медленной смерти.

Появление жертвы вызвало небывалое оживление, все дела в деревне остановились на целый день. У бледнолицых такое тоже бывает, когда в город приезжает цирк или кого-нибудь собираются повесить на площади. Он, должно быть, догадался, что сейчас произойдет, потому что умолял меня спасти его, но я ничего не мог поделать. Несколько новых пленников, чье положение в племени было неопределенно и почти так же опасно, даже били его ногами по лицу, лишь бы доказать свою верность индейцам.

Право пытать пленника считалось большой честью для женщин, поэтому собрались все старухи и даже несколько скво помоложе. Цветок Прерий очень огорчилась, что ее не выбрали. Охотника раздели донага, руки и ноги растянули и привязали к вбитым в землю колышкам, так что тело несчастного повисло в нескольких дюймах над землей. Женщины потешались над светлыми волосами в его промежности и гениталиями, которые съежились от страха; одна красотка пристроилась сверху, изображая соитие, к бешеному восторгу публики. Здесь собралась уже вся деревня, ребятишек поднимали на руки и сажали на плечи, чтоб лучше видно было, – ну точь-в-точь как на публичных казнях в городах бледнолицых. Женщины разожгли крошечные костерки прямо под стопами и ладонями пленника. И пламя поддерживали совсем небольшое. Но если жертва переставала кричать, что означало отмирание нервов, подкладывали еще пару веточек.