Прятки по-взрослому. Выживает умнейший - Константин Скуратов

– Докажи, – крикнул кто-то из толпы.

Отец тяжело вздохнул, нашел глазами меня и строго сказал:

– Беги домой, сегодня у нас не базарный день получился.

Я послушно повернулся и побежал, а толпа вдруг зашумела, загудела на разные голоса. Я обернулся посмотреть и увидел, как к отцу подошел дядя Мадазим и с кривой усмешкой сказал:

– Что же ты, Селим, по городу без пистолета ходишь? Плохие времена настали, а власть без оружия.

– Оружие – удел слабых духом, – ответил отец, а потом все снова зашумели и я больше ничего не расслышал.

Вечером в наш дом пришли несколько мужчин. На плечах они принесли тело отца. Приехавший молодой врач долго осматривал рану, нанесенную широким острым ножом, а потом удивленно сказал своему помощнику:

– Ничего не понимаю. Он с этой раной еще часа два живой был! Его же спасти можно было – аппендицит куда опаснее… Что случилось?

– Какой-то турок-месхетинец ударил, – громко сказал дядя Мадазим, – а мы поздно подоспели.

И пришедшие с ним мужчины согласно закивали, а какой-то маленький сухой человечек в европейском пиджаке сказал:

– Эти сволочи уже на представителя власти руку подняли, а завтра нас убивать начнут!

И все снова согласно закивали.

Приехавшие полицейские жалели мать, обещали из-под земли достать убийцу.

…а назавтра в городе начались погромы. Вся Ферганская долина из цветущего края в одночасье превратилась в край страха и насилия. Горели дома, правоверные убивали правоверных и неправоверных, студенты били витрины магазинов. В город под покровом ночи вошли военные части. В такой круговерти все как-то забыли об убитом за несколько часов до начала беспорядков участковом полицейском…

Жить стало плохо. Пенсию за отца матери все-таки дали, но купить на нее можно было разве что мешок муки. Я с двенадцати лет начал подрабатывать – то на базаре арбузы грузил, то на хлебопекарне машины хлебом загружал…. Когда исполнилось восемнадцать – с радостью пошел в армию! Думал на контракт остаться, а это ведь стабильная зарплата.

Но в армии тоже оказалось разделение на «чистых» и «нечистых». Я был из вторых – даже русским жилось лучше.

Не знаю, может, это мне одному так не повезло.

Водитель выкрикивал слова, не отводя взгляда от ночной дороги за лобовым стеклом – привычно и устало, явно не в первый раз рассказывая свою историю. Глебов подумал, что беда посещает людей в разных обличьях, а вот оружие у нее всегда одно – безнадега.

Водитель помолчал немного, откашлялся, приводя в порядок сорванный голос, продолжил рассказ:

– Дядя Мадазим мечтал о великом свободном Узбекистане всю жизнь. Не было ни одного митинга, ни одной демонстрации, в которых он не участвовал. Его даже один раз арестовали, правда, уже утром выпустили. А в декабре Узбекистан стал независимым государством. Это был настоящий праздник – и для дяди Мадазима, и для его единомышленников. Они сутками пропадали в каких-то пикетах у ворот российских воинских частей, входили в какие-то комиссии, заседали в каких-то комитетах и давали интервью всем, кто подходил к ним с микрофоном в руках. Они строили планы, всерьез обсуждали их и придумывали чисто узбекские названия для своих будущих правительственных должностей…

А потом оказалось, что бывшие члены коммунистической партии Узбекистана и не думали слагать с себя полномочия, чтобы передать их новым силам. Они сами придумали себе новые названия старых должностей и продолжили свое правление.

Дядя Мадазим был умным человеком. Он уже через полтора года перестал ходить на митинги, а еще через год забрал своих взрослых сыновей и уехал в Россию. Сейчас он и не вспоминает о своем революционном прошлом, обосновался на местном рынке и постепенно перетянул сюда всю свою многочисленную родню.

– Понятно, – кивнул Глебов, – у нас есть поговорка такая – работать на дядю. Для тебя это, выходит, чистая правда.

– Мать долго уговаривала, чтобы дядя Мадазим взял меня к себе на работу, – угрюмо сказал водитель, – хоть он теперь и не революционер, но как был националистом, так и остался. Знать, что племянник – полтаджика – это для него почти оскорбление. Но дядя Мадазим добрый – приезжай, сказал. Машину дам. Работать будешь. Я приехал.

Дядя Мадазим не сказал ни одного слова неправды. Дал машину – вернее, остов грузовика с чудом уцелевшими мостами – собирай! Дал денег на запчасти – в счет будущей зарплаты.

Хорошо, что позвал весной – с жильем оказалось туго, везде деньги нужны. А к себе почему-то не пригласил. Так полутаджик и прожил до осени в кабине восстанавливаемого КАМАЗА. Восстановил и начал работать. На дядю.

– Дядя добрый, – хрипел с ненавистью водитель, – сыновья на мерседесах катаются, в рестораны кушать ходят. Зарплату всем платит честно и по работе. Хорошо, что я овощи вожу – если бы возил мебель, умер бы от голода. А так, разведу костер, испеку картошку и сыт. Нет, зарплата у меня большая – дома я такую никогда не получал. Вот только долг за машину почти все деньги отбирает.

– Ты эту машину у дяди купил что ли?

– Э, какой купил! Как была дядина, так и осталась!

– А что же ты за нее дяде платишь? – не мог понять Андрей.

Водитель повернул к нему высохшее лицо и крикнул:

– Потому что дядя Мадазим – добрый! Он мне работу дал! Понял?!

Впереди засветились зеленым главные признаки города – первые светофоры.

Грузовик въехал на проспект, проскочил несколько перекрестков, затормозил у въезда на площадь с кольцевым движением.

– Если ты не против, выйду здесь, – сказал Глебов и после нескольких попыток все-таки открыл дверь.

– Э, больница еще далеко, – неожиданно проявил знание города водитель, но Глебов отмахнулся:

– Мне еще в одно место заскочить надо. Спасибо. Удачи, – помедлил мгновение, достал из кармана на ощупь несколько купюр и сунул, не разглядывая, за спинку сиденья. Захлопнул дверь, отошел на шаг и махнул рукой – счастливо!

То ли от порывов холодного ветра, то ли от собственных горьких мыслей уже через пять минут Андрей и думать забыл о водителе, которому не повезло родиться чистым узбеком. Сейчас его больше всего занимала задача пересечь добрую половину города незамеченным.

Задача оказалась не из сложных. Через час он уже стоял во дворе дома, в котором всего лишь несколько дней назад у него была квартира. А, кстати, сколько это – несколько?

Андрей попытался сосчитать, даже пальцы для верности загибал, но быстро запутался. Особенно мешала недавняя пьянка – два дня пил или три?

Так и не придя к какому-либо выводу, он несколько минут настороженно озирался, особенно тщательно разглядывая собственные окна на предмет появления там огонька или тени. Все было спокойно.

Тогда Глебов взял в одну руку пистолет, а другой плавно потянул на себя подъездную дверь, в мыслях выражая соседям бесконечную признательность за их жадность и вечные ссоры, то есть, за отсутствие кодового замка, либо домофона.

Запахи в подъезде ничуть не изменились, освещение тоже. Андрей на цыпочках поднялся на последний этаж, потом спустился на свой и замер у знакомой двери. Чуть выше замочной скважины на дверь и косяк была наклеена официального вида бумажная полоска, с печатями, плохо различимыми в подъездной полутьме.

Глебов только что не обнюхал эту бумажку, постоял еще немного, приложив ухо к двери. Потом достал из кармана ключ – изделие слишком умного студента, ныне покойного, и открыл дверь.

Из квартиры в лицо Глебову ударил теплый поток воздуха, даже голова на мгновение закружилась. Он еще раз оглянулся по сторонам, толкнул дверь и вошел.

Андрей сделал полный круг по всем помещениям и только после этого вернулся в коридор и закрыл входную дверь на замок. Сумку он бросил на пол у самой двери, не выпуская из рук оружия, еще раз обошел квартиру, чтобы убедиться, что никого здесь больше нет – ни живых, ни мертвых. Только он.

И снова он пошел кружить по квартире, в этот раз с другой целью – старательно завешивая окна плотными шторами. Справившись с кухонным окном, Глебов, наконец, рискнул включить свет в ванной, зашел внутрь, поспешно закрыв за собой дверь.

Из знакомого зеркала на него смотрел совершенно незнакомый человек. С Андреем Ивановичем Глебовым этот грязный обросший мужик не имел ничего общего – разве что цвет глаз…

…мылся Глебов тщательно, временами постанывая от наслаждения. Горячая – насколько могла выдержать кожа – вода лилась из душа и уносила с собой не только грязь и солярные пятна. Вместе с грязью утекала усталость, смывалось плохое настроение. Это было не купание – это было счастье.

Потом он неторопливо брился. Критический взгляд на прическу после недолгого раздумья сменился одобрительным – парикмахерская могла вполне обождать. Борода была сбрита с огромным удовольствием, потому что жутко чесалась. Усы Андрей все-таки решил оставить, больше для маскировки.