Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Игорь Мерцалов

– Несмотря на всю свою эмоциональную восприимчивость? – спросил Персефоний.

– Да, – не стал отрицать Ухокусай. – Главное чувство, которое обуревало господина Косье, – это желание заполучить меня. В сравнении с ним другие были мелки, и я не замечал их. Признаться, в тот вечер я был ближе всего к тому, чтобы переменить хозяина. Я так устал от Барберия, что обязательно воспользовался бы случаем оставить его, но, к сожалению, в мыслях господина Косье я не был чем-то определенным, он думал обо мне даже не как об «ожившей» бритве, а просто как о некоем объекте исследований, лишенном определенных качеств и свойств. Потом он ушел, а Барберию принесли ужин, в который, как оказалось, было подмешано снотворное. Думаю, господин Косье догадывался о противоречивых желаниях своего гостя. Я наконец освободился и в тот вечер перекусал четыре уха, включая правое у хозяина ателье. Слуги его пришли в ужас, но господин Косье только посмеивался, говорил, что его ожидания оправдываются, а завтра ритуал будет исполнен и предметный призрак окажется в его власти. Убежденный, что эта ужасная сцена ни к чему не приведет, я покинул дом, чтобы поохотиться, но охотничьего азарта не было, и я до самого утра провисел на фонарном столбе, предаваясь тягостным мыслям. Я бы отдал все, если бы что-нибудь имел, за возможность не возвращаться, но с первыми лучами солнца Барберий сбросил оковы тягостного сна и я ощутил страстный зов его больной души. К столбу, на котором я устроился, как раз приближался фонарщик с гасильником, и мне пришло в голову сыграть с ним шутку; он уже тер глаза, недоумевая, откуда взялся второй фонарь там, где он всегда видел только один, а я готов был сменить облик, прикинувшись полной луной, как вдруг словно черный водоворот засосал меня, и я вернулся в каморку. Там, склонившись над еще не проснувшимся по-настоящему Барберием, стоял господин Косье и что-то шептал, держа в руках вот эту самую бутылку. Увидев мое появление, он сбился и тут же начал читать заклинание снова. Прежде чем Барберий протер глаза, я уже был запечатан в бутылке. Остальное мне неведомо, но, судя по тому, что рассказал вам призрак Барберия, господин Косье уговорил его сохранить в тайне свою роль в «освобождении» и осуществил бессмысленный ритуал, чтобы сумасшедший поверил, будто он сам, своими силами прогнал от себя демона. Думаю, расчет оказался верен, и спустя какое-то время Барберий убедил себя, будто так все и было. Но это лишь мои догадки, потому что сам я с тех пор возвращался к жизни нечасто и ненадолго, чтобы служить объектом исследований, и не видел ничего, кроме лаборатории.

– К мсье де Косье ты тоже привязался? – спросил Сударый.

– Нет. Это было невозможно. Я так и оставался для него чем-то неопределенным.

– Чем же закончилось твое заточение?

– Вы знаете ответ, – промолвил Ухокусай.

Сударый кивнул и глубоко задумался.

Посетитель, зашедший именно в эту минуту, застал престранную картину: молодой мужчина с бутылкой в руке, девушка с тетрадью, упырь и домовой с суровыми лицами стояли полукругом и в полном молчании пристально взирали на занимавший половину стола диковинный чужеземный фонарь. На посетителя они тоже взглянули молча и пристально.

Первым опомнился Сударый. Как ни в чем не бывало он убрал бутыль на полку, фонарь переставил на пол и сказал:

– Добрый день, рады приветствовать вас. Проходите.

– Мне бы… Здравствуйте! Я бы вот… – Вошедший человек то и дело поглядывал на фонарь, словно ожидал, что сейчас все опять начнут рассматривать его, а про посетителя забудут. – Или, может, я не вовремя?

– Ну что вы, милостивый государь! Вот вешалка, раздевайтесь, присаживайтесь. Вереда, запиши посетителя. Итак, вы хотите заказать портрет?

Деловой голос Сударого заставил всех вернуться к реальности. Совместно с Вередой они выяснили пожелания клиента – а это оказалось нелегкой задачей, потому что у самого клиента никаких пожеланий не было, а только у его жены, потому что сам-то он разумный занятой, ему не до баловства всякого, да только вот жена… ей, видите ли, всенепременно восхотелось, ну так отчего бы не побаловать женщину на именины, только чтобы не хуже, чем у таких-то… В то, что ни Сударый, ни Вереда понятия не имели, чем отличался снимок «таких-то», посетитель, кажется, так и не поверил. На вопрос, когда этот образцовый снимок был сделан, он ответил неопределенно, так что потребовалось долго просматривать записи, чтобы установить наконец, что «такие-то» оптографировались вовсе не у Сударого, а у де Косье…

В общем, в тихое ателье вдруг ворвались будни оптографии, разрушив атмосферу жутковатой тайны. И даже могло показаться, что все это привиделось: и охота на предметного призрака, и его неживой, но вместе с тем завораживающий голос, и сам долгий рассказ. А что фонарь стоит восточный в углу – ну мало ли… стоит себе и стоит.

Но когда посетитель ушел, записавшись на сеанс, рабочее настроение тотчас раскололось под напором напряженной тишины, и фонарь опять оказался в центре внимания.

– Так что же нам с тобою делать? – спросил Сударый, возвращая фонарь на стол.

Тот по устройству своему был предназначен для того, чтобы стоять на полу, но, поднявшись до уровня глаз, словно становился полноправным собеседником.

– Я полностью отдаю себя в ваши руки, – последовал смиренный ответ.

– И все же я хочу знать, как сам ты видишь свое будущее.

– Очень-очень печальным. Я вижу только три пути. Два меня страшат, а третий недостижим.

– Расскажи о них.

– Я могу продолжать свое нынешнее существование, позорное и безнадежное, надеясь только, что когда-нибудь мне удастся снять проклятие Князя Мертвых. Это первый путь. Второй проще – я могу умереть. Правда, не сам – для этого мне понадобится помощь разумного. К примеру, ваша. Это очень привлекательный путь, но я слабодушно боюсь его, потому что меня не оставляет надежда на осуществление первого – что, если, думается мне, все же удастся еще в этом бытии очистить карму? И я колеблюсь.

– Каков же третий?

– Самый прекрасный и несбыточный. О нем бы стоило забыть совсем, но мечты утешают меня в скорби. Третий путь – это найти некую совершенную форму, в которой я мог бы провести остаток своей жизни простым полезным предметом, ни во что уже не превращаясь, независимо от чьего-либо желания.

– Почему ты думаешь, что это неосуществимо? Ты перебывал, наверное, тысячами разных вещей – неужели ни одна тебе не понравилась?

– Напротив, господин молодой мастер оптографии, я каждой из этих тысяч вещей безумно завидовал, и мне было горько терять каждую из моих форм. Но на этом пути мне тоже нужна помощь разумного. Если кто-то увидит во мне некую вещь и скажет: «Вот лучшее, на что ты способен», если поверит в это и не захочет, чтобы я становился чем-нибудь другим, я до скончания нынешнего бытия останусь этой вещью, и польза, которую принесу, послужит очищению кармы. И следующее воплощение будет не таким ничтожным, как то, какое ожидает меня, умри я сейчас.

– То есть если я сделаю за тебя выбор…

– Я буду бесконечно счастлив. Однако не смею просить вас, господин молодой мастер оптографии, не смею подталкивать вас к решению, ибо этот путь самый невозможный.

– Да почему же? Что мне помешает вообразить тебя чем-нибудь определенным?

– Не берусь судить.

Сударый задумался. Сомнения Ухокусая казались ему неубедительными.

– Не понимаю, что тут сложного, – словно отозвался на его мысли Персефоний. – Взять хоть этот же фонарь! Чем не хорош? Красив, полезен, правда, неуместен в современном интерьере, но ведь можно подыскать ему подходящую обстановку…

– Да, это уж лучше, чем бритвой в кармане сумасшедшего быть, – согласился Переплет.

– Чем же лучше? – удивил его вопросом Ухокусай. – Бритва – такой же предмет, как фонарь, иногда нужный, иногда нет. Ужасно было принадлежать безумцу… но не быть бритвой.

– Ну уж, во всяком случае, фонарь ничуть не хуже всего другого, – стоял на своем домовой.

– Однако и не лучше, – раздался голос Вереды.

– Вы правильно понимаете, госпожа студентка, – прогудел Ухокусай.

Сударый вздохнул. Загадка предметного призрака оказалась сложнее и многограннее, чем он ожидал.

– Значит, тебе требуется форма, которая была бы лучше всех остальных? Но ведь всякая вещь нужна в свое время и не нужна в другое, всякая пригодна к одному делу и не пригодна к другому. Как тут выбрать? Разве что у тебя самого есть какие-то предпочтения?

– Я хотел бы быть всем… К сожалению, у меня нет и не может быть предпочтений.

– Что ж, не буду тебя обнадеживать заранее, но мы постараемся что-нибудь придумать насчет третьего пути. А пока ты можешь дать обещание, как собирался.

– Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Клянусь, ваше доверие не будет обмануто. Даю слово, что не укушу ни одного уха под крышей вашего дома и не покину его, если на то не будет вашей воли.