Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Игорь Мерцалов

– Полдела сделано, – сказал Сударый. – Осталось только закончить заклинание…

Он зацепил духовиды дужкой за петлицу, переложил бутыль в левую руку, а правой вынул из кармана тетрадь и открыл на заложенном месте. Однако прежде, чем он успел опустить глаза к тексту, девичья рука отняла у него тетрадь.

– Пожалуйста, не делайте этого, Непеняй Зазеркальевич, – попросила Вереда. – Он обещал, что никуда не убежит, если вы не будете использовать бутылку.

– Какого черта, Вереда! – воскликнул Персефоний. – Ты что, белены объелась?

– Не смей ругать Вереду! – тотчас откликнулся Переплет. – Это во-первых. Во-вторых, не смей поминать нечистого в доме. А в-третьих… Вереда, ты, в-третьих, рехнулась?

– Во всяком случае, мое сумасшествие не заслуживает грубости, – гордо ответила девушка.

– Помолчите-ка все, – тихо сказал Сударый. – Вереда, ты, кажется, сказала, что он обещал?

– Да. Он сказал, что признает себя побежденным и согласен принять ваши условия, только очень просит не загонять его в бутылку.

– Он что, умеет говорить?

– Конечно, умеет. Да вы обратитесь к нему, Непеняй Зазеркальевич! Он ведь того и ждет.

– Гхм, – прокашлялся Сударый и, чувствуя себя немножко неловко, произнес, обращаясь к фонарю: – Это правда? Ты умеешь говорить?

И тотчас в приемной возник голос. Он исходил, несомненно, со стороны стола, хотя никакого видимого движения фонарь не произвел, только заметалось пламя в его светильнике.

– Да, я умею говорить. Прошу принять мои глубокие извинения за все причиненное беспокойство. Обещаю не делать попытки сбежать или причинить какой-либо вред этому дому и его уважаемым обитателям, если только вы не станете сажать меня в эту ловушку.

Голос был звучным и бархатисто-мягким, и вместе с тем каким-то неестественным. Он говорил очень чисто, разве что с какой-то чудинкой, напоминавшей акцент, хотя, разумеется, никакого акцента у него быть не могло. Ведь предметный призрак не имеет речевого аппарата, который мог бы привыкнуть к определенному звуковому ряду; звуки его речи рождались в воздухе за счет совсем других усилий.

– Как мы можем тебе верить? – настороженно спросил Персефоний, во все глаза следивший за этим таинственным существом, из-за которого он претерпел столько волнений и даже провел день в каталажке.

– Я отдаю себя в ваши руки.

– Разве ты не видишь, что он не пытается убежать? – гневно спросила Вереда.

– Да ведь его заклинание держит, – предположил Переплет.

– Сейчас держит, – промолвил Сударый. – Но он показался нам по собственной воле. Вереда, когда же ты с ним договорилась о… сдаче?

– Примерно за полчаса до вашего возвращения. Все были заняты, а я мучилась от безделья. Посетителей нет, учеба в голову не идет, все так тревожно… Ну и я решила попробовать. Пошла в студию и позвала Ухокусая. Он ответил…

– И ты молчала? – воскликнул упырь.

– Ну да, я решила, что лучше будет рассказать всем сразу, когда Непеняй Зазеркальевич вернется. Только не знала, как начать. Ухокусай говорил, что вы наверняка принесете бутылку от де Косье. А он страшно боится этой ловушки.

– Почему же не удрал, коли боится? – недоверчиво спросил домовой.

– Не знаю. Я его недолго расспрашивала. Думала, когда все соберемся, он сам расскажет, а вы, вместо того чтобы послушать меня, устроили погоню…

– В то время как Ухокусай тихо сидел в ящике стола рядом с Нышком? – догадался Сударый. – Это его я разглядел через духовиды, но решил, что вижу твоего любимца. Так, значит, сударь, – обратился он к предметному призраку, – вы не желаете быть запечатанным в этой ловушке? Но каким еще образом можем мы обеспечить свою безопасность?

– Здесь уже почти некому меня бояться, – промолвил Ухокусай; вновь затрепетало пламя у него внутри. – Одно и то же ухо дважды кусать нельзя. Правда, остаетесь еще вы, господин молодой мастер оптографии. Признаюсь, что я не удержался и укусил вас во сне один раз, но это нельзя засчитывать, ухо нужно кусать только у бодрствующего разумного. Так что вы еще ни разу не укушены, если судить по правилам… Но я могу дать слово, что больше не укушу ни одного уха в этом доме.

– Для вас это как будто игра, – сказал Сударый. – А не могли бы вы, сударь, дать слово, что вообще больше не укусите ни одного уха?

Пламя в фонаре на миг угасло, а в воздухе разлился странный звенящий звук, должно быть, изображавший тяжкий вздох.

– Я очень сожалею, господин молодой мастер оптографии, но такого слова я дать не могу. Потому что уши – это совсем не игра. Это моя злая карма.

– Не понимаю вас.

– Я – лишенный формы. Князь Мертвых проклял меня, и я лишился формы. Я закончил старую жизнь и начал новую, но карма моя бесповоротно очернена проклятием. Я обречен кусать уши. Я не могу их не кусать. – Помедлив, он добавил: – Очень сожалею.

– Но какой смысл в таком проклятии?

– Выражение злобы, – ответил Ухокусай. – Стремление унизить, отдалить следующее перерождение и сделать его крайне незавидным. – Он помолчал и спросил: – Могу ли я узнать ваше решение, господин?

– Ты имеешь в виду – сажать ли тебя в бутылку? Я еще не решил. – Краем глаза Сударый заметил, как недоуменно воззрились на него Персефоний с Переплетом, но благодарный взгляд Вереды поддержал его. – Отчего вы так боитесь бутылки, сударь?

– Прошу прощения, но мне кажется, вам удобнее обращаться ко мне на ты и называть Ухокусаем, – вежливо прогудел украшенный пионами фонарь. – Мне кажется, так будет правильнее. Что же касается ловушки, то пребывание в ней поистине ужасно. В бутыли я не могу принять никакую форму, я становлюсь ничем. Мне не хватает высот духа, чтобы достойно переносить это ужасное подобие небытия. Я сознаю, что слабость и только слабость заставляет меня сдаться на вашу милость, и это наполняет меня стыдом, но то, что ожидает меня в бутыли, гораздо хуже. Там я не могу даже стыдиться.

– Многие духи не раз и не два проходили через такие ловушки, а некоторые джинны даже с удовольствием соглашаются посидеть в них несколько десятков лет, – заметил Персефоний.

– Наверное, – согласился Ухокусай. – Ведь у них есть форма. Их сущность не страдает от заточения. Но для меня это хуже позора и бесчестия, потому что небытие не позволяет даже страдать. Карма застывает, как лед, и останавливается колесо судьбы, будущее исчезает, прошлое теряет смысл. Это ужасно. Даже позор может вынести тот, кто знает, что в будущем его ждет искупление. Но когда нет ничего… – Призрачный голос дрогнул.

– Что ж, мне очень не хотелось бы подвергать вас… тебя страданиям, – сказал Сударый. – Но какой еще способ сможет обезопасить нас и не только нас, но всех вокруг? Я немного знаком с теорией кармы и догадываюсь, как серьезно ты к ней относишься, но то, что ты вытворяешь, это же сущая дикость!

Свет за пионами опять затрепетал тускло-тускло.

– Мне очень стыдно, – приглушенно прозвучало из фонаря.

– Еще хорошо, что твои выходки никому не стоили жизни, – прибавил Сударый, в задумчивости потирая подбородок.

Глава 8,

в которой история безумного брадобрея опять предстает в новом свете, де Косье строит козни, а Сватов встречает гостя

Охотничий азарт его совершенно покинул. Он допускал, что Ухокусай может его обманывать, тем более неживой голос обладал интонациями слишком непривычными, чтобы можно было с уверенностью почувствовать фальшь, и не было у фонаря глаз, в которых можно уловить лукавую искру. Но сказанные необыкновенным призраком слова о небытии ужаснули его. Любую душу на свете ожидает какая-то судьба, эта мысль лежит в основе не только всякой личности, но и всего общественного устройства; предположение о небытии настолько противоестественно, что не может не вызвать слепого, глубинного ужаса.

Между тем Ухокусай отозвался на его замечание, и весьма неожиданным образом.

– Да, это хорошо, хотя, признаться, я был бы счастлив, если бы проклятие Князя Мертвых заставляло меня убивать. Убийства быстро бы отяготили мою карму настолько, чтобы сделать бессмысленным мое дальнейшее существование, и я бы переродился. Пускай даже в самом низшем ранге, но передо мной лежал бы путь очищения. Однако Князь Мертвых не оставил мне и такой надежды…

– И что же с тобой делать? От ушей ты отказаться не можешь, а я не могу позволить тебе продолжать безобразничать.

– Сожалею, но у меня нет ответов. Я готов покориться любому вашему решению, только прошу не заключать меня в бутыль господина старого мастера оптографии. И, если позволите, я по-прежнему готов дать слово никого не кусать в этом доме.

– Да ведь ты сбежишь, и что тогда проку от твоего слова? – проворчал Переплет.

– Но я не могу сбежать, – последовал ответ. – Я привязался к молодому господину.

– Да уж, привязался – не отцепишься, – буркнул все еще воинственно настроенный Переплет.