На пороге Галактики - Юрий Леляков

Ареев на экране сделал паузу. Чувствовалось, что этот эпизод дался ему нелегко. И Кламонтову стало не по себе. Он вспомнил рассказы о том, как на химическом факультете в ходе лабораторных работ случались отравления, пожары, взрывы… А сколь безопасна учёба на их факультете? Тем более — вот он, уже пятикурсник, по сути ещё не видел их факультета как научного учреждения, не бывал во многих помещениях, не знал, куда ведут некоторые почему-то почти всегда запертые двери и коридоры. А там же наверняка ведутся работы — с ядами, инфекцией, мутагенами… Да ещё — та человеческая душа в сумрачном астральном коридоре. Не жертва ли лабораторной работы?..

— Ну а дальше… — Ареев на экране запнулся на мгновение. — Тоже, как и в предыдущих случаях — какой-то обрыв. И помню уже только, как я очнулся в каком-то помещении, похожем на больничную палату, и там было три человека в каких-то странных рясах. И вот они мне заявили, что у меня — какая-то "болезнь духа", и я, чтобы исцелиться от неё, должен повторять по три тысячи раз в сутки одно заклинание и ещё тысячу раз — другое, и всё это время не есть и не пить ничего, кроме воды, причём даже не спрашивая, на какой срок это рассчитано. То есть, как видите, о чуме речь уже не шла. Ну, а я в первую очередь хотел узнать, что было дальше там, на крыше, и как я попал оттуда в эту палату, и что вообще стало с остальными… И вот я стал пытаться выяснить всё это, и к тому же сразу объяснить, что сам не чувствую себя больным — и ведь действительно не чувствовал — а они мне только и отвечали: это, мол, пока ты не очистился от грехов, тебе кажется, что ты здоров телом и духом, а как станешь выздоравливать — будешь чувствовать, что болен…

"Но и это уже где-то было… — вспомнил Кламонтов, — Ах да, философ с зоологом в моём сне. Кто уверен, что знает свой путь — дурак, а кто нет — тот мудр…"

— … Тогда я спросил: от чего мне следует очиститься? — продолжал с экрана Ареев. — А они в ответ: ты, что, считаешь себя безгрешным? А я им: ну а если не считаю — то от чего? А они: от гордыни от самости, иначе для тебя будут закрыты высшие состояния, которых может достичь только чистый дух. Ну а я и спрашиваю: как мне его себе представить, этот чистый дух? А то, говорю, везде в эзотерической литературе мне встречается что-то о чистом, освобождённом духе, но всё так неясно, что я не возьму в толк, о чём речь. И уж тут-то, думал, наконец смогу точно это узнать… И что оказалось: биополе не есть дух, эмоции не есть дух, интеллект не есть дух, воля не есть дух, и даже самосознание человека, его Я, тоже не есть дух — тем более, что это как раз и есть самость! Ну так в конце концов, спросил я их тогда — что же есть дух и в чём разница между личностью и самостью? А они отвечают: такой вопрос как раз и есть проявление самости, человек без самости его бы так не поставил. Так что же, спрашиваю я их тогда — высших состояний способен достичь только тот, у кого нет ощущения себя как личности, и в этом смысле он — чистый дух? Но какой мне смысл стремиться к тому, что уже по определению несовместимо со мной как личностью? А то, если я стремлюсь к чему-то, хочу чего-то достичь — то именно я как личность, а что может быть нужно отсутствию личности, отсутствию самосознания? И кто или что вообще достигает этих высших состояний, если их в принципе не способен достичь никто? То есть вернее, как раз "никто" мог бы, но проблема в том, что не может никакой "кто"? Ну, и вот дальше — опять ничего не помню… И только могу сказать, что мне в этом разговоре каждый следующий вопрос давался труднее — как будто был в них какой-то риск или что-то постыдное…

"Точно… Как и мне в "контакте", и Мерционову на уроке с военруком, Тубанову в зале с трибуналом. Как бы и стыдно уточнять то, что должен знать сам, и тем более — что-то требовать, отстаивать…"

— … А потом снова очнулся я уже, помню, под стук вагонных колёс, — продолжал Ареев. — Смотрю — лежу в купе вагона на нижней полке, по переборке ползёт пятно света от фонаря за окном… И как-то не сразу даже спохватился: почему это я в поезде? А как же университет? И эта не то больница, не то монастырь? А потом вдруг смотрю — в купе я не один. На полке напротив сидит ещё кто-то, только его плохо видно в темноте. И что странно — кажется, будто откуда-то знакомый, но не могу сообразить, кто это такой. И вдруг он, этот человек, начинает рассказывать мне какую-то совсем уж невероятную историю — как будто я попал в какой-то заколдованный вагон, который сам собой подцепляется к разным поездам, принимает на борт некоторых людей оттуда, и развозит их по разным точкам пространства-времени и даже иным реальностям — смотря по тяжести их грехов и степени искренности раскаяния в них…

И вновь что-то смутно знакомое всколыхнулись в памяти Кламонтова при этих словах Ареева. Ведь и что-то подобное он тоже знал. Но откуда?..

— … Причём он буквально так и сказал: кого — в мезозой, кого — в 18-й век, кого — в альтернативную историю, где было то, чего не было здесь. И даже приводил примеры альтернативных историй, где ему пришлось кого-то высаживать: ядерную бомбардировку Корейского халифата, казнь башкирского халифа, по которому не знаю в каком смысле кто-то проехался на какой-то каменной лошади, восстание декабристов — но не то, которое мы знаем, а другое — в каком-то Нумидийском Конотопе… И вот я так понял, где кому-то из пассажиров предназначено выходить — его самого каким-то образом выносит из вагона наружу, а вот кто попытается выйти не на своей станции… Ну, тут я не совсем понял — то ли какая-то сила не выпускает его из вагона, то ли, как только поезд тронется, он снова оказывается внутри. Но дело в том, что вагону нужен проводник — и им становится пассажир с особенно трудной или отягощённой грехами судьбой, на дальнейшее определение которой бывают нужны месяцы, если не годы. Обычные пассажиры, проехав в этом вагоне какие-то часы или сутки, потом где-то выходят — а он всё ездит, наблюдает разное реальности за окном, слушает рассказы пассажиров об их судьбах, размышляет над своей — и ждёт, как она решится. И вот он, сказал мне тот человек, и есть такой проводник. Будто бы он ещё в годы ранней перестройки нашёл в этом вагоне убежище от преследований за веру и с тех пор так в нём и ездил… Да, и ещё он сказал, там есть так называемый материализатор — и даже дал мне попробовать его на ощупь. Это было такое колёсико под столиком в купе — которое, как он мне сказал, если вращать его по часовой стрелкё, материализует продукты питания для пассажиров вагона — снаружи-то ничего внести нельзя, вагон принимает только самих пассажиров и ничего больше — а если против часовой стрелки, то — одежду, соответствующую той реальности, где кому-то предназначена выходить. Правда, тут я тоже не понял — он же сам сказал, их как-то неожиданно, внезапно выносит… Или они там сразу появляются только сами, лично, безо всяких вещей и даже без одежды, потому и приходится материализовать новую, как только они там окажутся… Ну, а весь этот разговор, как он вдруг сказал — к тому, что он будто бы получил знак с разрешением на следующей станции наконец выйти из вагона — но тогда первому же, кто войдет в вагон после получения им этого знака, придётся стать новым проводником. А первый — как раз я, вот он этот вагон мне и передаёт… И тут поезд остановился, он поспешно попрощался со мной — и ушёл куда-то в дождь или туман на крохотной станции с единственным фонарём на платформе, над которой в воздухе кружило какое-то существо, похожее на птеродактиля…

"Нет, но… как же ты попал сюда обратно?" — Кламонтов перевёл взгляд с Ареева на экране к Арееву в комнате — и понял, что в какой-то момент поверил. Ведь именно это — в отличие от остального — было как-то так знакомо, узнаваемо, правдоподобно…

— … А я, — продолжал Ареев на экране, — остался лежать на полке и думать: неужели всё это — правда? И я действительно застрял там на месяцы или годы в качестве проводника — с тем, чтобы, возможно, потом оказаться в какой-то иной реальности, откуда я даже никогда не смогу сообщить домой, где я и что со мной случилось? И даже пока я ещё здесь — так и то даже бумагу, карандаш, почтовый конверт не смогу материализовать тем колёсиком под столом — потому что можно только продукты и одежду? И неужели я действительно где-то когда-то совершил такой ужасный грех, что теперь должен вот так за него расплачиваться? А даже если и правда — при чём тут мои родители, за что это им? И сколько же тогда человек вообще должны расплачиваться за какой бы то ни было грех или ошибку одного? И в чём это мне надо разобраться, в чём покаяться? А спросить мне уже некого — в вагоне я остался один. И вот я лежу там на полке и пытаюсь вспомнить — что же это могло быть в моей жизни, какой такой грех?..

"Нет, но внушать такое? — будто пелена гнева и ужаса на миг застлала сознание Кламонтова. — Будучи всё-таки тоже человеком — который сам не всегда прав? Или это — не то, что я думаю? Именно в данном случае — не то?"