ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

женской чистотою, находили симпатичную для зверской толпы забаву в -том, чтоб,

изнасиловав девицу шляхетского звания, наградить ее красною лентою из кожи,

содранной с её же шеи и бюста, разоряли церковные усыпальницы, выбрасывали тела

покойников на улицу, одевались в их одежду без отвращения, без ужаса, без угрызения

совести и пр. и пр. и пр.

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 317.

191

Возведя козацкие разбои в идею народной самозащиты, в сознание своих исконных

прав н национальности, в чувство русской чести и веры, они находят интерес

углубляться во все подробности убийств и мучительств, вдохновляются новым и

новым красноречием по мере того, как разливаемые козаками реки крови делаются

шире и этому позору имени русского, этому поруганию исторического характера

православной веры придают санкцию со стороны её верховников. Если-бы верховники

нашей малорусской церкви в эпоху Хмельницкого и были способны, по своей природе,

к тому, что им приписывают; то не в козацкую сторону глядели они по своему

образованию, по своим общественным связям, по своим нравственным интересам.

Сами же козацкие панегиристы пером своего вожака, Костомарова, пишут, что

преемник Петра Могилы по митрополии, Сильвестр Косов, „совсем не разделял

православнорусских идей независимости, которые (будто-бы) одушевляли его

предшественникасс. Но, нетопырствуя в потемках баснословия, не обращают внимания

на поразительное обстоятельство, что, от начала и до конца козацких бунтов против

панов, правительство Речи Посполитой не подвергло суду и следствию ниодного попа и

монаха за участие в этих бунтах, а исполнительная власть этого правительства, в лице

племянника и наместника Николая Потоцкого, в 1638 году освободила от ареста

нежинского приходского дьячка на основании собственной его присяги в

непричастности к бунту. Хмельницкий, пожалуй, писал к московским воеводам, что

Ляхи, умоляя его о мире, сажают на кол православных священциков; но его слова

заслуживают еще меньше веры, нежели сказания малорусских летописцев о медных

волах, мурованных столбах, поголовном избиении Руси за то, что она Русь, и ляшеском

свирепстве над козаками, над их женами и детьми среди Варшавы, в присутствии

сенаторов и земских послов. Помраченный своими страстями и злодействами

бунтовщик должен был прибегать ко всем ухищрениям самозванщины, чтобы с высоты

воителя за веру, не спуститься до того уровня, на котором стояли Татары, призвцшше

им на добычный промысел.

Что касается Москвы, то она, глядя издали на пожар, уничтожавший польские

труды на русской почве, держала себя выжидательно. Ни киевский митрополит,

воспитанник Петра Могилы, ни кто-либо из тех владык, которые, по словам

легковерных историков, снабжали Козаков порохом и гаковаицами, пи даже такой

энтузи-

192

.

аст, как известный на Москве Афанасий Филипович, не присылали к царю послов и

не являлись, подобно Исакию Борйсковичу, с просьбами принять Козаков под свою

высокую руку, как это бывало в те времена, когда козаки не вводили еще Татар в

Христианскую Землю. О Хмельницком ходили не меж одними польскорусскими

панами слухи, что он, бывши долго после Цецорского поражения в плену, отуречился,

что отсюда завязалась у него дружба с мусульманами и что он, в случае неудачи в войне

с панами, отдаст Украину турецкому султану. Да и сам Хмельницкий много раз

хвастался, что отдаст султану всю Польшу. Ходатайствовать перед московским царем в

пользу такого патриота, стремившагося к Великой Руси „всеми силами души“, не могли

ни те, которые, по почину Петра Могилы, вели малорусское общество в соединению

церквей путем школьной науки и польской общественности, ни даже те, которые,

устами Филиповича, вопияли: „Vae maledictis et infidelibus!*

Москву, надобно думать, смущало отчуждение от неё малорусской церкви в такой

критический момент, когда силы её исконного супостата были поколеблены и когда

русская почва тряслась под его ногами, дымилась как волкан, извергала пламя вместе с

потоками крови. Теперь бы, именно теперь, следовало козакам соединиться с

церковными властями и обратиться в царю с общею просьбою о покровительстве, как

это было сделано 23 года тому назад. Но Малорусский народ, в лице своего

духовенства, дворянетва, купечества и мещанства, держался в стороне от Козаков.

Между тем бунт Хмельницкого сделал громадные успехи. Огни, истреблявшие

панские хозяйства и дома, пылали уже на, Волыни. Счастливый в возбуждении низких

инстинктов разбойник мечтал о завоевании себе удельного княжества. Выжидательное

положение Москвы раздражало его и он посылал к пограничным царским воеводам

сердитые письма.

Правительство Тишайшего Государя знало, что между козаками Хмельницкого

находится множество донцов. Знало оно, что к запорожским Черкасам примкнули не

одни Татары, но и Калмыки. Ко-* зацкая ватага, мечтавшая еще в XYI веке о

разрушении Кракова, могла, в случае чего, покуситься, подобно косолаповцам, на

Москву, которая, по пословице антигосударников, „стояла на крова*, то есть подавила

удельных князей, каким задумал сделаться наш Хмель я уничтожила драчливые веча,

воскресавшие в козатчине. Нельзя было оставлять польского Косолапа без внимания, с

его гро-

193

мадными полчищами и с его решимостью действовать по козацкой пословице: „абб

пан, абб пропавъ"!

Хотмыжский воевода, князь Болговской, на вопрос: как отвечать Хмельницкому

против его грозящего письма? получил из Москвы проект ответа. Он отписал к

запорожскому гетману,—что царские ратные люди стоят с ним (князем Болговским) „на

Украйне и в других украинных городех и у крепостей воеводы и многие ратные люди

есть, как и прежде сего бывали. А стоим де с теми ратными людьми для обереганья его

царского величества украинных городов и места от приходу Крымских и Ногайских

Татар. А что будто на вас хотят стоять, и то нехто вместил вам неприятель,

христианские веры, хотя тем в православной христианской вере ссору учинить. И вы

бы и вперед от нас того не мыслили и опасенья никакова не имели. И от вас никакова

дурна не чаем и опасенья не имеем, потому что вы с нами одное православные

христианские веры".

Это было писано в июле 1648 года. В конце русского июля Хмельницкий

благодарил князя Болговского за его дружеский ответ, и приглашал Москву нападать на

Польшу. Но перед тем он писал к путивльскому воеводе, Никифору Плещееву: „Уж то

третьей) посла вашего имаем, что вы, утаясь нас, ссылаетесь с Ляхами нас воевать...

Естли себе того будете желати, чтобы есте на нас, на свою веру православную

христианскую, имели мечь поднята, а мы будем Богу молитися, что также потехи не

отнесете, как и хто иной. Легче нам, колько бившися меж собою, помиритися, а

помирився, на вас поворотиться, что за измену вашу Бог вас погубитъ".

В своих письмах к царским людямъ' счастливый разбойник титуловал себя „Божиею

милостию гетманъ", чего, конечно, не оставила Москва без внимания,—хоть однажды

он, с пьяна, заключил свое письмо к Путивльскому воеводе (от 11 русского июля)

словами: „Вашему величеству всего добра желаю приятно", а подписался без Божией

милости.

Москва была поставлена в положение затруднительное, опасное и вместе с тем

неловкое. В августе путивльский воевода получил указ о том, как написать ответное

письмо к Богдану Хмельницкому, и при указе—образец самого письма, по поводу

задержания Хмельницким московского посланца к Иеремии Вишневецкому. Плещееву

было наказано: „к Вишневецкому и к Адаму Киселю, и к иным ни к кому, без царского

указу, ни о каких делах листов от себя не писать и с ними не ссылаться".

т. II.

25

194

.

В яобразцовом письме", которое Плещеев должен был „написать на листе слово в

слово", всего замечательнее то, что в титуле: „Богдану Хмельницкому, гетману Войска

его королевской милости Запорожскаго", слова: его королевской милости, написанные в

черновом отпуске, были (без сомнения, думной редакцией) зачеркнуты. Может быть,

здесь имелось в виду бескоролевье, а, может быть, и чти> иное. В образцовом письме,

посланном белгородскому воеводе, князю Пронскому, от 27 февраля 1649 года, по

избрании на королевство Яна Казимира, означенные слова не были восстановлены, как

и никогда после.

Сочиненное в Москве письмо Плещеева к Хмельницкому было буквальным