Вернуться из ада! С победой и пленными - Александр Марков

Семирадский закашлялся. Он поднял аэроплан немного вверх – туда, где воздух был почище, к счастью, он быстро наткнулся на свежий поток. Дым казался слишком плотным. Ветер практически не сносил его в сторону, поэтому он образовал черную тучу, скрывающую кусок земли не хуже, чем дымовая завеса, которую ставят корабли, чтобы уйти от слишком сильного неприятеля.

Семирадский заложил крутой вираж влево, разворачиваясь и одновременно снижаясь. У него захватило дух, как на снежных горках. Он любил в детстве на них кататься. Он уже догадался, что это не аэроплан, а чуть позже, когда наконец-то различил остатки мотоциклов и грузовика, все стало ясно. Вернее, все еще больше запуталось. Еще он увидел трупы лошадей.

Он едва не задел крыльями края черного облака, сумев проскользнуть мимо него в каком-нибудь метре, словно это был айсберг, столкновение с которым очень опасно.

Семирадский стал описывать круги вокруг мотоциклов, постепенно увеличивая радиус. Наконец он натолкнулся на остов аэроплана. Теперь трудно было понять, чем раньше являлись эти жалкие бесформенные обломки, которые почти полностью съел огонь. Над тонким слоем пепла возвышались четыре оплавленных двигателя. Их слегка припудрила черная пыль, в которую превратились кожухи. Лопасти винтов словно подтаяли, потеряли резкие очертания. За остатками «Ильи Муромца» тянулись две борозды, похожие на кильватерный след катамарана. Семирадский пролетел так низко, что растревожил пепел, который поднялся легким облаком, закружился в воздухе и потянулся следом за аэропланом. Пилот высунулся из кабины, насколько это ему позволяли ремни безопасности. Ему показалось, что он различил по меньшей мере два обгоревших человеческих тела и еще одно лежало между бороздами.

Здесь начиналась цепочка, горящие мотоциклы и грузовик ее продолжали, а вот где она заканчивалась, Семирадский мог только гадать.

Он не верил, что немцы захватили штурмовиков. Все факты свидетельствовали о том, что русские смогли расправиться с отрядом противника. Непонятно только, как им это удалось. Сейчас они, скорее всего, были в лесу. Шансов найти их было мало, если только у штурмовиков не осталось рации. Но после крушения «Муромца» можно утверждать, что рация разбита вдребезги. Пытаться разглядеть их среди деревьев или ждать, когда они дадут о себе знать автоматной очередью? Даже в этом случае получится односторонняя связь. Они не сумеют договориться, что им делать дальше. Хотя стрелять можно азбукой Морзе…

Семирадский столкнулся с проблемой, которую не мог разрешить. Надеясь, что сумеет что-то придумывать, он накручивал круги на бреющем полете. Он стал похож на приманку, с помощью которой охотник хочет выманить из укрытия дичь. Но он мог добиться и того, что вскоре здесь появятся немецкие истребители. К тому времени сюда уже доберется транспорт, и тогда им придется защищать его. Улетать не хотелось. В нем еще теплилась надежда, что чудо все-таки свершится, нужно только вспомнить слова заклинания. Семирадский никак не мог заставить себя расстаться с этой надеждой. Капитан «Карпатии» спас хотя бы тех, кто находился в лодках. Если люди Мазурова ушли недалеко, то могут услышать аэропланы и вернуться. Хотя… Сейчас они, наверное, хотели только побыстрее затеряться в лесу, чтобы их никто не нашел. Но все же… Транспорт может совершить здесь посадку. Эта мысль утешала слабо. Она просуществовала очень мало, потому что Семирадский увидел шлейф пыли, который тянулся за двумя грузовиками с солдатами. Кто ответит – сколько их еще было укрыто под шлейфом?

Семирадский проверил исправность пулеметов, то же самое сделали остальные пилоты, а потом они полетели встречать грузовики.

Услышав тарахтенье двигателя аэроплана, Мазуров придержал коня, поднял руку ладонью вперед, делая остальным знак остановиться.

Песни птиц можно было записывать на граммофонную пластинку, а потом продавать. Они имели бы грандиозный успех, ведь мало что так же успокаивает нервы. Странно, что еще никому не пришло в голову заняться этим, особенно если учесть, что в этом случае не нужно платить гонорар ни композитору, ни исполнителю.

Теперь тарахтенье двигателей стало более отчетливым. Оно вспугивало тишину, и та в страхе пряталась во мхах, забиралась в гнилые пни. Тишина трескалась, как хрустальные бокалы. Вернуть ее обратно было уже слишком сложно, потому что барабанные перепонки теряли чувствительность. Лес начинал вибрировать. Так дрожит стеклянный стакан на столе, когда неподалеку проносится товарный поезд. После него еще долго остается ощущение дискомфорта.

Кроны деревьев надежно защищали их. Человеческий взгляд не мог пробраться сквозь листву. Но лучше не рисковать. Драгуны и штурмовики остановились, опасаясь, что пилот аэроплана сумет уловить движение на земле и вернется проверить, что же он увидел. На всякий случай они скинули с плеч винтовки и автоматы, медленно сняли с предохранителей, взвели затворы. Эти звуки показались им громкими, но, конечно, они не шли ни в какое сравнение с шумом работающих двигателей, скорее всего, даже если они станут кричать, пилот все равно не услышит. Он разберет только хлопок выстрела. Особенно если пуля угодит в него.

Драгуны успокаивали коней, поглаживая им шеи. Кони волновались, переступали с ноги на ногу, тихо фыркали.

Мазуров втянул голову в плечи, когда огромная птица закрыла своей тенью часть небес. Она пронеслась, как призрак, но Мазуров успел увидеть кусок ее крыла. Там был нарисован не крест, а сине-бело-красный круг Антанты.

Капитан посмотрел по сторонам. Ему хотелось протереть глаза, чтобы увидеть наконец-то, что происходило на самом деле, а не было плодом его воображения. Но все сомнения развеял Рингартен. Или его тоже околдовали? Хотя поверить в это было еще труднее.

– Похоже, это был наш аэроплан.

Правильно. Откуда здесь взяться французскому или британскому аэроплану, а уж немцы рисовать на своих знаки Антанты не будут. Но смысл фразы сводился к совсем другому. Рингартен спрашивал, что делать дальше.

Кричать и прыгать, как это делают потерпевшие кораблекрушение моряки, завидев вдали парус? Что же еще? Аэроплан мог оказаться всего лишь разведчиком. Но это не давало объяснения тому, почему он летел так низко. Ищут их? Но как сообщить о себе пилоту? Если броситься следом за аэропланом, пытаясь побыстрее выбраться на открытое пространство, то в лучшем случае можно увидеть его хвост, а в худшем – пустое небо.

Мазуров спрыгнул с коня, одним движением перебросив через круп ноги, будто это было гимнастическое бревно, а он уже закончил выступление. Но приземление ему не удалось. Оно было жестким. Мазуров едва не подвернул ногу, а боль отдалась в коленной чашечке.

– Рацию, – прошипел Мазуров.

Он все еще всматривался в небо, словно от его взгляда там мог опять возникнуть аэроплан. Он присел на корточки. Это была не очень удобная поза. Долго в ней находиться тяжело. Но Мазуров полагал, что сумеет связаться с авиабазой быстрее, чем затекут его мышцы и он перестанет чувствовать ноги.

Рация была устаревшей модели. Подобная конструкция считалась верхом совершенства три года назад, а теперь годилась разве что на свалку. Радиус ее действия лишь немногим превосходил расстояние до базы. Если с ней удастся установить связь, то звук будет очень тихим и любые внешние помехи могут его заглушить. У военного ведомства, как всегда, не нашлось средств заменить ее на более современную модель. Но драгун она вполне устраивала.

Мазуров разложил рацию на земле. Он был похож на путника, который решил перекусить, снял с плеч мешок и теперь хочет достать из него еду: хлеб, помидоры, сыр и фляжку с разбавленным вином – все, что положила туда заботливая хозяйка.

Капитан открыл кожух, включил настройку, надел наушники, левой ладонью прижал их покрепче к уху и медленно завертел колесиком, как взломщик, который ждет, когда же наконец щелкнет кодовый замок сейфа, обозначив первую из цифр нужной комбинации. Лампы нагревались, потрескивая, как сухие поленья в костре. Только не было искр и совсем мало тепла. На той волне, на которой обычно переговаривались русские пилоты, тишину нарушали лишь статические помехи.

Все спешились, но стояли в стороне от Мазурова, словно тот был зачумленный.

Настройка рации требовала предельной аккуратности. Любая, даже самая незначительная ошибка могла свести на нет все старания. У Мазурова начали болеть пальцы, подушечки на них припухли, стали терять чувствительность, и ему пришлось чуть крепче сжать колесико.

Он словно подслушивал чужой разговор, ждал того момента, когда можно вставить свою реплику, но слышал пока только потрескивание. Ждать, что, находясь в тылу противника, пилот станет нарушать радиомолчание и тем самым раскрывать себя без очень веских на то причин, конечно, не приходилось.

Мазурову казалось, что он превратился в заводного солдатика, а маленький ребенок играет с ним. Забавляясь, он смотрит, как солдатик выбирается из сложных ситуаций. Стоит покончить с одной напастью, как ребенок придумывает другую, но если он видит, что с новой бедой солдатику не совладать, то помогает ему. Это означает, что в итоге операция будет успешной, если, конечно, раньше она не надоест ребенку и он не бросит игру…