Словарь Мацяо - Хань Шаогун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почтенный Ху наконец поверил, махнул рукой, и Бэньи тронулся в путь.
△ Кра́шеный чай
△ 颜茶
За все время службы конюхом при уездной управе Бэньи так и не смог привыкнуть к городскому чаю.
Обычно мацяосцы пьют имбирный чай, еще такой напиток называют пряженым чаем. В маленькой ступке с рельефным дном расталкивают сушеный имбирь, добавляют туда соль, затем греют воду в подвесном чайнике и заливают имбирь кипятком. В семьях побогаче вместо глиняного чайника ставят на огонь медный, и бока его всегда начищены до слепящего блеска, что придает делу особую торжественность. Хозяйки насыпают в жестяную банку чайные приправы (кунжут, сою или горох) и ставят ее прямо в огонь. Потом подкладывают дров и привычными к жару пальцами потряхивают раскаленную жестянку, чтобы приправы не пригорели. Слышно, как в жестянке что-то шуршит и перекатывается, трещит горох и кунжут, и скоро по дому начинает тянуться горячий аромат, а лица гостей расплываются в блаженных улыбках.
А на самых торжественных приемах заваренный чай приправляют финиками или куриным яйцом.
Бэньи никак не мог взять в толк: у городских денег – полные карманы, почему же они пьют один крашеный чай без всяких приправ? Такой чай редко подают на стол свежим, обычно его варят в большом котле и переливают в кувшин, где он стоит по два, а то и по три дня и годится только для утоления жажды. В него и чайные листья кладут не всегда, порой варят одни ветки, и цветом он получается темный, как соевая подлива. Наверное, потому его и назвали крашеным.
Городские никогда не пьют настоящий чай, один крашеный. Смех и слезы!
△ Инозéмщина
夷边
Говорят, в Хунани на десяти ли земли сменяется по три говора. Жители поселка Чанлэ называют далекие места чужбиной, в Шуанлун-гуне говорят «чужедалье», в Тунлодуне вместо «чужедалье» говорят «запада», а мацяосцы называют все дальние края иноземщиной (причем неважно, что имеется в виду – Пинцзян, Чанша, Ухань или Америка), а их обитателей – инородцами. Странствующие работники, которые катают по деревням ватные одеяла, бродячие скупщики пушнины, сосланные в деревню студенты, партийные работники, проходящие перевоспитание в школе кадров[90], – все это инородцы. «Культурная революция», Индокитайские войны, два года, которые Бэньи оттрубил конюхом в провинциальной управе, – все это «иноземные дела». Подозреваю, что мацяосцы, подспудно уверенные в собственной исключительности, с давних пор ощущают себя в центре мироздания. Почему иначе все остальные области за пределами своей нищей деревни они презрительно называют иноземщиной?
Иероглиф и «инородец» представляет собой идеограмму «человек с луком», и в древности «инородцами» жители Срединного государства называли представителей малых племен, селившихся на окраинных землях. Откуда у мацяосцев взялась такая уверенность, что богатые и развитые города, раскинувшиеся за горизонтом, до сих пор живут охотничьим промыслом? Что их населяют одни отсталые варвары, не обученные возделывать землю?
Знакомый профессор, специалист по культурной антропологии, как-то рассказал мне, что в период «борьбы ста школ»[91] только немногочисленная школа имен[92] отрицала концепцию Китая как «срединного государства» и центра мироздания. Потомки им этого не простили, многие до сих пор сомневаются в том, что представители школы имен были настоящими китайцами. Гунсунь Лун-цзы – какое-то странное имя, а может, это никакие не китайцы, а иноземные студенты или ученые? Расшифровывая надписи на панцирях и гадательных костях, Го Можо[93] пришел к выводу, что китайская система циклического летоисчисления (система десяти «небесных стволов» и двенадцати «земных ветвей») была создана под влиянием вавилонской культуры. А Лин Чуньшэн[94] предположил, что племенное название «Сиван-му» («Владычица Запада»), которое встречается в древних исторических записях, есть не что иное, как транскрипция вавилонского слова Siwan, следовательно, задолго до открытия Шелкового пути Поднебесная испытывала на себе влияние других культурных общностей, что говорит о гетерогенности истоков древней культуры хуася[95]. Эти гипотезы только укрепили общее недоверие к философам древней школы имен.
На самом деле, даже если Гунсунь Лун-цзы и его последователи в самом деле были иностранцами, их голоса в общем хоре звучали так тихо, что ни на йоту не поколебали уверенности хуася в срединности своего государства и превосходстве китайской культуры над остальными. Иероглиф «инородцы», которым мацяосцы обозначают жителей других краев, высвечивает связь Мацяо с древними хуася, обнажая подспудное презрение и недоверие ко всему чужому. Предки современных мацяосцев никогда не относились всерьез к заветам Гунсунь Лун-цзы, и их упорная вера в собственную исключительность сохранилась в языке до сего дня.
△ Го́лос
△ 话份
Бэньи говорил, что городские не пьют пряженого чая и совсем не умеют ткать – бедолаги даже штанов себе не могут пошить, ходят в шортах величиной с ладошку, как будто тряпками для месячин обмотались, и так эти самые шорты жмут между ног, что спасу нет. Наслушавшись его рассказов, мацяосцы очень жалели городских – провожая нас домой, всегда уговаривали взять с собой отрез деревенской холстины и пошить родителям приличных штанов.
Нас смешило их сочувствие, мы объясняли, что в городе хватает ткани, просто короткие шорты красиво сидят и в них удобно заниматься спортом.
Мацяосцы только недоверчиво моргали.
Постепенно до нас дошло, что никакие доводы не способны рассеять клевету Бэньи просто потому, что у нас нет голоса. «Голос» – одно из ключевых понятий мацяоского лексикона, которому трудно подобрать синоним в нормативном языке, и означающее право на речь или же право претендовать на некую долю от общего объема речи. Люди, владеющие голосом, могут не быть отмечены специальными атрибутами или особым статусом, но в их руках сосредоточена власть над разговором, и потому каждый в компании чувствует их присутствие, смутное давление их превосходства. Стоит такому человеку заговорить, кашлянуть, бросить короткий взгляд, и все вокруг замирают в почтительном внимании, не решаясь его перебить, даже когда не согласны. Эта тишина – самое частое проявление большого голоса, молчаливое, единодушное и добровольное подчинение централизованной языковой власти. И напротив, слова человека без голоса не имеют веса, он может говорить что угодно – все будет впустую, никто не прислушается к его мнению, никто даже не поинтересуется, была ли у него вообще возможность высказаться. Его слова привычно наталкиваются на стену безразличия и никогда не удостаиваются ответа.
Со временем, когда таких тягостных эпизодов становится все больше, человеку становится трудно сохранять уверенность в своем праве говорить,
