Словарь Мацяо - Хань Шаогун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он стал собираться, после моих настойчивых уговоров снова взвалил на спину бревно и немного похэкал на прощание, будто его сейчас стошнит. Уверен, ему было что мне сказать, но все слова Яньцзао наводили на мысли о тошноте.
Он вышел за дверь, и в уголке его глаза блеснула слеза.
Шаги в темноте звучали все дальше.
Я видел ту слезу. Было темно, и все равно слеза Яньцзао так глубоко врезалась мне в память, что стереть ее оттуда не получалось, как я ни жмурился. Она светилась золотом. И я помнил о ней, когда украдкой выдохнул и смахнул с лица приклеенную улыбку. Я совсем не чувствовал избавления. Я помнил о ней, когда сидел перед телевизором и досматривал фильм. Я помнил о ней, когда налил в таз горячей воды, чтобы вымыть ноги перед сном. Я помнил о ней, когда протискивался в автобус дальнего следования и орал на замешкавшегося впереди толстяка. Я помнил о ней, когда покупал газету. Я помнил о ней, когда стоял под зонтом на рынке и вдыхал рыбный запах с прилавка. Я помнил о ней, когда сидел на встрече с двумя представителями интеллектуальной элиты, которые уламывали меня войти в редакцию пособия по ПДД, а потом подмазать полицейское начальство и добиться принудительной лицензии. Я помнил о ней, вставая с кровати.
Шаги в ночи давно стихли.
Я знаю, что эту слезу видно лишь издали. Далекие друзья, разлученные с нами временем и расстоянием, омытые памятью, процеженные сквозь ее фильтры, порой кажутся нам милее, красивее и трогательнее, чем есть на самом деле, они обращаются в яркие миражи, по которым мы жгуче тоскуем. Но стоит им приблизиться, стоит «им» стать «сими», и все меняется. Из ярких миражей они превращаются в блеклых и пресных посторонних, окутанных непроницаемым коконом совершенно иного опыта, иного языка, иных интересов, с ними оказывается не о чем говорить – точно так же и я предстаю перед ними изменившимся до неузнаваемости, совсем не тем человеком, образ которого хранился в их памяти.
Я повсюду ищу их, но нахожу только сих. Мне никуда не деться от сих, но я не в силах забыть их.
Мудрое разделение на «них» и «сих», предусмотренное в мацяоском наречии, вскрывает огромную разницу, существующую между ближним и дальним, между описанием и реальностью, между наблюдателем и участником. Тем вечером, когда составленный из острых углов «сей» взвалил бревно на спину и шагнул в ночь, превращаясь в «него», я отчетливо увидел, как между двумя этими словами блеснула немая слеза.
△ Кано́нник
△ 道学
Я дал жене Яньцзао двадцать юаней. Она радостно взяла деньги и наговорила мне разных любезностей:
«Яньцзао часто вашу компанию вспоминает».
«Экий ты канонник!»
И так далее.
«Канонниками» в мацяоском наречии называют людей благонравных, добродетельных, солидных и велеречивых – умеющих растолковать высшие принципы. В Мацяо это слово обычно не несет отрицательных коннотаций.
Однако за долгие века в конфуцианские каноны вплелось столько лицемерия, что человеку со стороны бывает не очень приятно, если его называют канонником. Как будто добрые дела – скажем, сунутая хозяйке двадцатка – обусловлены не естественным порывом, не искренним желанием помочь, а необходимостью следовать культурным нормам. Эта мысль удручает. Способны ли мы еще испытывать друг к другу настоящее сочувствие, не продиктованное правилами и канонами? Быть может, именно глубокий скептицизм относительно доброты человеческой природы побуждает мацяосцев использовать слово «канонный» вместо прилагательных «участливый», «сердечный» и «отзывчивый»? И сколько людей, пытавшихся обласкать мацяосцев своими милостями, сгорало от стыда и страха, столкнувшись с таким скептицизмом?
▲ Жёлтый
▲ 黄皮
Так звали пса, самого обычного пса желтого окраса, у которого не нашлось иных примет, чтобы придумать кличку. Не знаю, откуда он взялся, но хозяев у него не было. Пайков «образованной молодежи» обычно выдавали побольше, да еще родители присылали нам продукты из города, так что из наших котлов пахло интереснее, чем из деревенских. Поначалу мы еще не приучились беречь каждую крошку и бросали испачканный рис прямо на пол, а прокисшие овощи вытряхивали в канаву. Так Желтый и прижился у нас, откормился на щедрых помоях и всегда полными надежды глазами заглядывал нам в чашки.
Еще он выучил городской язык. Если нужно было подозвать его к себе или на кого-нибудь натравить, годился один чаншаский диалект. Услышав команду на мацяоском наречии, Желтый только лениво оглядывался по сторонам. Местных это очень злило, они бранили Желтого, говорили, что он позабыл свои корни.
Еще он научился узнавать нас по дыханию и звуку шагов. Случалось, вечером мы ходили в соседнюю деревню навестить друзей или в коммуну позвонить родным, а домой возвращались поздней ночью. Мы взбирались на хребет Тяньцзылин, лежавшая внизу Мацяо тонула в плавном течении голубого лунного света, а до дома оставалось еще пять, а то и все шесть ли. И тогда не нужно было ни слов, ни тем более свиста, в деревне что-то само собой приходило в движение, и скоро из глубин лунного света наружу выныривал дробный топот, он приближался к вам по извилистым тропинкам, все учащаясь и учащаясь, и наконец из темноты проступала безмолвная черная тень, а спустя мгновение Желтый уже утыкался вам в руки или бросался на грудь, норовя лизнуть прямо в лицо, обжигая горячим дыханием из распахнутой пасти.
И так было каждый раз. Он узнавал наши шаги за шесть ли от деревни, и не жалея сил мчался навстречу, чтобы согреть хозяев, бредущих в ночи, как будто сам дом заранее принимал нас в свои объятия.
Не знаю, к кому он прибился после нашего отъезда. Помню только, что, когда дядюшку Ло укусил бешеный пес, в коммуне развернули целую кампанию по отстрелу собак. Бэньи сказал, что Желтого за его подлую натуру следует пристрелить первым, взял винтовку и собственноручно сделал три выстрела, но Желтого только ранило. Волоча подбитую заднюю лапу, он с жалобным воем убежал на хребет.
Ночью со склона у нашего дома послышался знакомый вой – это был Желтый, он выл так несколько ночей подряд. Наверное, не мог понять: почему он узнает наши шаги от дальнего хребта, а мы не слышим, когда он молит о помощи под самыми нашими окнами? И почему,
