Том 5. Сибирские рассказы. - Дмитрий Мамин-Сибиряк

Старички качали головами и решали, что, в конце концов, все это грешно — и только.

— Я еще помню, как пшеничка по двугривенному была, — вспоминал Иван Герасимович. — И то жаловались, что дорого. А нынче шесть гривенок пудик… Тоже вот крупы разные, овес — ни к чему приступу нету. Прежде старики жаловались, что житья нет от дороговизны, а пожили бы теперь. Ладан, и тот вздорожал… Похороны-то во что обойдутся?

Но всего удивительнее оказывались нынешние люди.

— Голову нашего, Ивана Павлыча, я помню, когда еще он с ребятами на улице в бабки играл…

— А я ему уши дирал за озорство.

— Да… А теперь, поди-ка, и рукой не достанешь. И семья была небогатая, а вылез в люди. Встретишься на улице, а он и не узнает… Распыхался из ничего.

Стариковские мысли выплывали, как талая вода, которая образует ржавые наледи. Все чувствовали, хотя и смутно, что наступает что-то новое, люди будут жить уже совсем по-иному. Наступал конец старины. Что держалось отцами и дедами, точно провалилось. И как ловко орудуют нынешние-то молодые. Еще материно молоко не обсохло на губах, а уж он расширился.

— Твой-то Тихон Иваныч далеко пойдет, — говорили старику Ивану Герасимовичу. — Хватка у него мертвая, как у хорошего волка… И при этом великая жадность на все. Все ему мало… Недавно что он сказал одному старичку: «Потуда, грит, и купец, пока в ём эта жадность»… Ей-богу!.. И раньше это случалось, только не говорили всего своими словами. Случалось и не без греха, а только каждый про себя грех-то свой знал… А тут: на, смотрите все, каков я есть человек.

Судачившие старички напрасно старались припомнить, чтобы в их время было что-нибудь подобное. Бывали, конечно, разные слухи, а только то, да не то. А тут еще пошли слухи о железной дороге, которая должна была пройти как раз через Казачинск. Это уж выходило совсем несообразно ни с чем.

— И для чего нам эта самая чугунка? — роптали старички. — Слава богу, жили без чугунки не хуже других…

— Сказывают, эта самая чугунка все как метлой подметет: и сальце, и маслицу, и шерстку, и сметанку, и главное — весь хлебушко слопает.

— Уж это известно… И в газетах все давно описано. Отец протопоп рассказывал…

— А молодые-то радуются, по глупости, конечно. Тот же Тихон Иваныч вот как нагреет руки около этой самой чугунки. У него ушки на макушке… Подряды какие-то затевает, потом проезжающие номерки хочет строить, потом в городские головы метит попасть…

— От него сбудется. Увертлив уродился…

— Вот таким-то все это на руку. Хлебом не корми…

Иван Герасимович сначала судачил вместе с другими стариками, а потом вдруг замолчал. Все говорят, а он сидит и молчит.

— Иван Герасимович, да скажи что-нибудь? — уговаривали его старые приятели. — О чем раздумался-то? Вот твой-то Тихон Иваныч, сказывают, несостоятельность хочет устроить и нарочно к адвокату ездил, который этими самыми делами занимается. «Пожалуйте на чашку чаю», — и конец тому делу. За рублик-то и получай любую половинку, а то и поменьше… Нынче это даже весьма просто. Всякий желает капитал нажить.

Иван Герасимович продолжал молчать и только загадочно улыбнулся. Всем сделалось ясно, что старичку что-то вступило в голову, и его оставили в покое.

Они были правы. У Ивана Герасимовича, действительно, явились свои мысли. Он даже по ночам не спал и все думал.

— Нет, довольно!.. — повторял он, споря с каким-то — неизвестным противником. — Одним словом, будет… И железную дорогу хочешь слопать, и шубу выворотить, и городским головой быть, — нет, брат, шалишь!.. Мы еще укоротим тебя, добра молодца, и в оглобли заведем и хвост муфтой подвяжем в лучшем виде. Силов моих больше не стало терпеть… Стой, Тихон Иваныч, и не моги дышать!

В один прекрасный день, надев праздничный длиннополый сюртук и замотав по старинной моде шею черней атласной косынкой, Иван Герасимович отправился к сыну, в каменный дом, где уже не бывал давненько.

— Ах, тятенька, в кои-то веки собрались, — запел Тихон, делая сладкое лицо. — И при всей форме…

— Дело есть… надо поговорить с тобой… — довольно сурово ответил старик. — Да… Хочу тебя уничтожить, — весь тут сказ. Будет мне дурака валять и добрых людей смешить. Все мое, а ты как знаешь…

— То есть как ваше, тятенька?

— Не о чем нам с тобой разговоры разговаривать. Сказано: все мое. Выезжай из дому, одним словом…

— Помилуйте, тятенька, да Еедь вы же своими руками при собственной живности передали мне все по форме. Я и держу-то вас в сарайной только по милости… Ей-богу-с! Спросите кого угодно…

Иван Герасимович ничего не отвечал, а только повернулся и ушел.

Потом он побывал и у заседателя, и у протопопа, и у исправника, и везде объявил о своем — намерении опять вступить в дела, а сына Тихона прогнать. Старику показалось, что его слушают будто не так, как следует, и во всем соглашаются, как с маленьким ребенком.

— Да, да… — шамкал старичок-протопоп. — Оно, конечно, хотя во всяком случае, несмотря на сие…

Исполнив все, как следовало, Иван Герасимович вернулся к себе в сарайную совершенно успокоенный. Вечером он сидел за самоваром и с особенным удовольствием попивал чай с малиновым вареньем. Именно в этот блаженный момент раздался осторожный стук, и в дверях показалась голова Тихона.

— Тятенька, можно к вам?

Не дожидаясь позволения, в комнату вошли протопоп, исправник, заседатель и старичок-доктор. Они поздоровались и чинно уселись по местам. Тихон остался у дверей, точно боялся, что отец убежит.

После некоторых пустых разговоров доктор надел золотые очки и проговорил деловым тоном:

— Ну-ка, ангел мой, Иван Герасимыч, покажи язык.

В первую минуту Иван Герасимович совершенно растерялся, а потом сразу все понял. У него мороз пробежал по спине. Старик забормотал что-то совсем несвязное, а гости переглянулись между собой.

Через месяц Иван Герасимович был объявлен страдающим старческим слабоумием. Тихон пришел к нему в сарайную, погрозил пальцем и проговорил:

— Теперь уж вам, тятенька, полагается одна постная пища… да-с. Для души даже весьма пользительно. Мы еще сот двух таких же старичков устроили.

Ночевка

— А где мы в Челябе остановимся? — спрашивал я своего кучера Андроныча, когда сквозь мягкую мглу летней ночи глянули на нас первые огоньки городского предместья.

— Да сколько угодно местов, — уверенно ответил Андроныч. — Прежде-то я на постоялом у Спирьки останавливался, а то еще старуха Криворотиха принимает проезжающих. Я эту самую Челябу, может, разов с десять проехал.

— Поезжай, где лучше. А то нет ли гостиницы или номеров?

— Ну, насчет проезжающих номеров шабаш: и в заведении этого нет. У знакомых больше останавливаются… В лучшем виде к Спирьке на постоялый подкатим.

Я находился в отличном расположении духа. Последняя станция от Токтубаевской станицы к городу Челябинску (Оренбургской губернии) представляла собой что-то необыкновенное, точно мы целых тридцать верст ехали по широкой аллее какого-то гигантского парка. Колеса мягко катились по утрамбованному песчаному грунту, кругом две зеленые стены из столетних берез, чудный летний вечер — одним словом, что-то уж совсем фантастическое, и я не знаю в Зауралье ни одной такой станции. Лошади бежали с необычной быстротой и тоже находились, видимо, в прекрасном расположении духа, что с ними случалось нечасто. Одним словом, станция промелькнула, как сон, а впереди сладко грезился удобный ночлег.

— Эй, шевели бородой! — покрикивал Андроныч на свою пару, прибавившую в виду станции прыти. — Помешивай!

Вообще мы въехали в Челябинск с большим шиксм, как, вероятно, ездит только местное начальство. Маленький степной городок уже спал, несмотря на то, что было ровно десять часов. Мы промчались по одной улице, повернули в какой-то переулок и вдруг остановились на какой-то площади.

— Вот те и раз! — вслух удивился Андроныч, почесывая затылок. — То ли переезжать реку Мияс, то ли нет…

— Поезжай к Спирьке…

— Да вот то-то и есть, што забыл я, где он живет: на этой стороне али за Миясом…

— Ну, так к Криворотихе ступай! — К Криворотихе-то ближее, да только..

Новое чесание затылка и неопределенный звук удивления. Одним словом, мой Андроныч оказался вороной и больше ничего. Недалеко от нас проходили какие-то молодые люди, видимо, гулявшие, и я спросил их, как проехать к постоялым дворам.

— За Мияс ступайте, — ответил в темноте молодой голос.

— Конечно, за Мияс, — сердито заворчал Андроныч. — Рази без него не знаем.

Спросить дорогу для Андроныча было смертной обидой, и он сейчас же впадал в самое мрачное настроение. По этому поводу у нас было уже несколько столкновений.

— Поезжай за Мияс, — повторил я, чтобы поддразнить Андроныча. — Туда же, хвастается: «Я проезжал Челябу»…