Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера - Джордж ван Фрекем

Со своими архитекторами Гитлер планировал города и здания, которые говорили о его намерениях лучше, чем слова. Одним из этих архитекторов был Альберт Шпеер, его ближайшее доверенное лицо в этих вопросах в течение многих лет. В биографии этого юного архитектора – который позднее станет министром Рейха по вооружению и будет руководить двенадцатью миллионами рабочих, большей частью невольников негерманского происхождения, – Фест пишет: «Возвращаясь к своей “идее фикс” о громадном психологическом воздействии гигантских зданий, Гитлер однажды заметил, что “эффект этого увенчанного куполом зала”, одного из главных в “Германии” (так должны были переименовать Берлин), будет “не меньшим, чем эффект трех победоносных войн”. Он мечтал, что здесь, с Галереи фюрера, он будет обращаться к нациям Великой германской империи и диктовать законы поверженному миру. Триумфальная арка по его замыслу должна будет «навсегда изгнать из умов людей пагубную мысль о том, что Германия проиграла [Первую] мировую войну. Вступая во Дворец фюрера, каждый должен был “испытывать такое чувство, будто он наносит визит владыке мира”. Те же психологические соображения, помноженные на гитлеровские мечты о всемогуществе, стояли за словами, произнесенными в 1939 году. Указывая на вершину купола той же модели, он сказал Шпееру: “Теперь орел должен стоять не над свастикой. Он венчает величайшее здание в мире – он должен держать в когтях земной шар”»18.

Сам Шпеер писал о гитлеровской «стратегии поэтапного достижения мирового господства»19. Гитлер хорошо понимал, что может приписать себе всего лишь роль основателя, привнесшего в мир новую идеологию (Weltanschauung). Закладываемые им основания Великого германского рейха, в том числе новое мировоззрение или новая религия, были памятниками ему самому, и их масштабы должны быть достойны будущих повелителей мира. Начиная с 1937 года Гитлер страдал от ипохондрии. Он боялся за свое здоровье и постоянно подгонял архитекторов. Он не мог ждать, он хотел завершить строительство «Германии» к 1950 году. Очень вероятно, что этот самый страх – того, что он может не успеть – стал причиной его решающей ошибки: усилия, которых он потребовал от германского народа в серии войн – в особенности в войне с Россией, – оказались чрезмерными.

Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «Эти монументы говорили о его притязании на мировое господство задолго до того, как он осмелился поделиться этими планами даже со своими ближайшими соратниками… Я всякий раз замечал, что Гитлер приходил в волнение, когда я мог продемонстрировать ему, что, по крайней мере, в размерах, мы превзошли все величайшие здания в истории. Разумеется, он никогда не давал выхода этим своим пьянящим чувствам. Разговаривая со мной, он редко использовал высокие слова. Возможно, в такие моменты он испытывал некое благоговение, трепет, но это был трепет перед самим собой и своим величием, которое он завещает будущему и вечности… Однажды на лестнице, ведущей в его апартаменты, Гитлер внезапно остановил меня, пропустил вперед свою свиту и произнес: “Мы создадим великую империю. В ее состав войдут все германские народы. Она будет простираться от Норвегии до Северной Италии. Я должен сделать это сам. Только бы не подвело здоровье”. Но и тогда он все еще сдерживался. Весной 1937 года Гитлер посетил мой берлинский выставочный зал. Мы стояли перед двухметровой высоты макетом стадиона, рассчитанного на четыреста тысяч человек… Мы говорили об Олимпийских играх, и я опять сказал ему (я упоминал об этом и раньше), что спортивная арена не соответствует здесь олимпийским пропорциям. Совершенно не изменив тона, как если бы это было само собой разумеющимся, Гитлер сказал: “Неважно. В 1940 году Олимпийские игры пройдут в Токио. Но потом они всегда будут проходить в Германии, на этом самом стадионе. И тогда размеры спортивной арены будем задавать мы”»20.

И Шпеер продолжает: «Гитлер хотел, чтобы был построен огромный зал для собраний купольной конструкции, в несколько раз больший, чем Собор Святого Петра в Риме. В диаметре купол составлял восемьсот двадцать пять футов. Под этим куполом находился зал площадью примерно в четыреста десять тысяч квадратных футов, в котором могли стоя поместиться более ста пятидесяти тысяч человек… Городской вокзал должен был превзойти по размерам Главный вокзал в Нью-Йорке… Замысел состоял в том, чтобы люди, выходя из вокзала, были поражены или, скорее, ослеплены открывающейся городской панорамой и тем самым – величием рейха»21. Фест цитирует слова Гитлера, которые тот произнес в 1937 году: «Поскольку мы верим в вечность этого рейха, наши здания также должны быть вечными, то есть… мы строим не для 1940 года и не для 2000-го; как соборы нашего прошлого, они должны стоять тысячелетиями». «В 1938 году он разработал план превращения Берлина в столицу мира, – поясняет Фест, – сравнимую лишь с Древним Египтом, Вавилоном или Римом»22.

Когда так называемый «революционер с Верхнего Рейна» все еще писал и думал в причудливой средневековой манере, ученые Возрождения по всей Европе делились друг с другом энтузиазмом и открытиями, относящимися к «новому знанию». В каком-то смысле, они были первыми европейцами. Но в те бурные времена даже чистое знание вынуждалось к тому, чтобы встать на чью-либо сторону, религиозную или политическую. Часто этим людям приходилось платить собственной жизнью за отказ защищать предвзятые мнения. Время костров, казематов и виселиц еще не прошло. Но христианская эпоха, которую мы называем Средними веками, уже подходила к концу. А эпоха, последовавшая за ней, которую историки подразделяют на различные периоды, не закончилась и сейчас. Ренессанс вновь открыл людям дерзкое искусство самостоятельного мышления в духе древних греков и римлян, но властям предержащим это умственное упражнение казалось весьма подозрительным. Они не любили вопросов, так как не хотели, чтобы их самих можно было ставить под вопрос.

Движение, называемое Ренессансом или Возрождением, представляло собой гораздо более сложное явление, нежели обычно принято считать. В наши дни часто ограничиваются поверхностными ассоциациями с искусством таких гениев, как Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэль, с гуманистическими произведениями писателей, подобных Эразму Роттердамскому. Искусство эпохи Возрождения, безусловно, является одним из важнейших сторон нового видения мира. Великие исторические периоды всегда венчаются расцветом искусства в той или иной форме. Однако мало кто знает, что в рамках этого движения происходило и другое: переоткрытие герметизма и магии. Френсис Йейтс продемонстрировала это в своем эссе «Джордано Бруно и герметическая традиция» и в некоторых других публикациях. Она пишет: «Я считаю, что невозможно переоценить тот факт, что в рамках Ренессанса существовали две совершенно различные традиции [интеллектуальная и магическая], которые пользовались разными методами, прибегали к разным источникам и обращались к разным сторонам человеческого ума»23. Марсилио Фичино, переводчик Платона, и Джованни Пико делла Мирандола были не только эрудированными классическими филологами – они были также и магами. Магом был и Джордано Бруно, сожженный за это на костре в 1600 году. С другой стороны, Эразм Дезидерий, Томас Мор и Джон Колет, а также многие другие были учеными-гуманистами. Пико четко определил это различие в письме к своему другу: «Наша жизнь была славной, и в памяти потомков мы будем жить не в школах грамматиков или питомниках молодых умов, но в компании философов, в тайных кругах мудрецов, где обсуждаются не вопросы о матери Андромахи или детях Ниобы и другая бессмысленная чепуха, но вещи божественные и человеческие»24. Однако магия и оккультизм, хотя и станут неиссякаемыми источниками идей современного мышления и современной науки, останутся в европейской культуре лишь тайными течениями. Они никогда не сумеют достичь того уровня зрелости, которого они достигли в древнем Египте или в Индии. Интеллектуалы, «грамматики» возьмут верх и разовьют «натурфилософию», которую мы сейчас называем наукой.