Программист - Александр Морозов

Весь вечер она сидела передо мной точно на том же месте, где сидела сейчас Исидора Викторовна. И также смотрела пристально и ясно. И вперемежку с Бернсом («если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь, и кого-то обнял кто-то…» и т. д.) спокойно и долго рассказывала о себе. Впервые так спокойно и подробно. Как будто только и ждала, чтобы я выслушал ее здесь, у нее, где рассказ ее обретал некую обрамленность.

Исидора Викторовна молчала недолго. Потом спросила, не очень-то акцентируя на знаке вопроса, скорее полуутвердительно:

— Значит, так далеко уже у вас зашло? Ты ничего уже не спрашиваешь… Ты даже ничего не комментируешь. Так, да, Гена? То все уже кончилось?

Я ничего не отвечал и отвечать не собирался. Я пришел к Исидоре Викторовне не для того, чтобы говорить о Комолове. Даже если и сам не знал, для чего, даже если совсем просто так, то все-таки не для того.

Была уже поздняя ночь или раннее утро, и я решил, что ночевать вернусь все-таки к себе домой, Исидора Викторовна спросила, не нужно ли мне денег на такси, но я поблагодарил и сказал, что хотя это и не совсем близко, но я дойду пешком. Ночные прогулки, мол, облагораживают человека.

Перед самым моим уходом Исидора Викторовна спросила, как у меня на работе. Я ответил, что корабль вроде бы движется, но не сядет ли он в один прекрасный момент на мель, одному богу известно. Тогда Исидора Викторовна сказала:

— Я бы на твоем месте не забывала, что ты не один. Конечно, это здорово, что ты и один что-то можешь. Но на всякий случай не забывай, что есть и еще разные умные я хорошие мальчики. Ну хотя бы этот Витя Лаврентьев.

Я шел по ночной Москве и думал о ночных призраках Коли Комолова. Наверное, они обманывали его. Пугали несуществующим. Я люблю его. Люблю его педантизм, блеск почти чувственного волнения в его глазах, когда он лихорадочно и неторопливо (такие вещи могут сочетаться) перелистывает только что принесенный хрустящий фолиант. Люблю его свободно льющуюся велеречивость, виртуозность отделки любой мысли, а то и просто обмолвки собеседника. Мальчик с бантом. Мальчик на бульваре послевоенной Москвы.

Я люблю его, когда он остается самим собой. И не надо ему никаких ночных призраков. Да это все временное. Все та же история про «шерше ля фам». У Коли достаточно вкуса, чтобы понять, что все это не его жанр. Его надежно защищает магический круг, свет его настольной лампы. Догадывается ли он, как хочется иногда и мне проникнуть в этот круг безопасности-культуры, на лужайку, во траву-мураву классического европейского гуманизма. Увидеть людей в париках и камзолах, услышать звуки лютни. Кратковременные увлечения… В бесчисленных романах (как будто кто надел шоры на их авторов) это всегда увлечение другою или другим. И почти неисследованным лежит целый материк кратковременных увлечений, бурных, внезапных вспышек страсти к другому делу, не к своему. К другому стилю жизни. Кратковременное ослепление, при котором кажется, что то, другое, куда более ценно, чем твое, и упускать его непростительно.

Начать я хотел разговором с Григорием Николаевичем Стриженовым. Дуэт о любви к транслятору они с Лаврентьевым исполняли, кажется, абсолютно в унисон. И мне казалось, что немаловажную роль должно было играть то обстоятельство, что Стриженова прочили в замдиректора ГВЦ.

Но, видно, недаром говорят, что слава о подвиге бежит впереди героя. Мой маленький, малюсенький подвиг (иду на «вы»; продолжаю идти на «вы»), который для того же Лаврентьева или Стриженова был бы просто актом психического автоматизма и, как всякий автоматизм, оставался бы незамеченным… Я все-таки предпринял его (совершить подвиг — это еще куда ни шло. Это как в холодную воду — раз… и готово. Но большинство подвигов нельзя совершать, их можно только предпринимать). И телепатические известия об этом, видно, распространились уже по земле.

Подымаясь на третий этаж к Стриженову, я встретил Васильева. Он сам остановил меня. Оказалось, что во время баталии у директора я небезуспешно дебютировал в чтении мыслей на расстоянии. Васильев — руководитель группы в научно-исследовательоком институте — приказал долго жить. Васильев — надежный министерсктй работник — возрождался к новой жизни после случайного анабиоза. Короче, Васильев возвращался в так неосторожно покинутые им родные пенаты, Васильев увольнялся.

Я осторожно напомнил ему кадр: ладонь Лаврентьева на щеке Телешова. Васильев отнесся к кадру чрезвычайно естественно. Он считал, что Телешов поступил по-свински и получил то, что заслужил. «Я тогда же ему так и сказал», — добавил Васильев, заканчивая разговор. Васильев и не собирался быть каким-то там свидетелем в пользу Телешова. Васильев оказался вполне порядочным человеком. Просто «человеком не на своем месте».

Мой маленький подвиг съежился до точки на горизонте. Но все-таки кажая-то опасность оставалась. К Стриженову идти уже не стоило. Но тогда к кому?

Я пошел к своему отделу. К Телешову. Он был иа месте. Он сразу дал обратный ход. Без ложной скромности и без ложной гордости. Без затей. Быстро-быстро заговорил и быстро-быстро превратил все вчерашнее в нечаянный эксцесс.

Видно, утром уже что-то произошло. (Арзаканьянц? Черк-черк в блокнотик, тогда, в кабинете у Карцева, Скорее всего он.) Видно, Телешову было уже не до меня, и он покидал, бросал в панике передовые рубежи, чтобы хоть успеть на заранее укрепленные позиции. (И такие ли уж они укрепленные? Сомневаюсь.} Меня не интересовали его укрепленные позиции. Его не интересовал больше Витя Лаврентьев. Мы были безразличны друг другу. Телешов стоил мне Лиды. Но в этот момент я не был в обиде на него. Я сам стоил всего, что со мной случилось. Просто благодаря Телешову (именно благодаря) все это разыгралось быстрей и неотразимей, чем случилось бы и без него.

Через несколько дней увольнение шло полным ходом. Уже все всё подписали, уже бухгалтерия подбивала бабки, рассчитывая, кому сколько дать на дорогу. Уже в руках у Сережи Акимова и Киры Зинченко я видел обходные листы.

И позвонил Давид Иоселиани. И сообщил мне, что его уголок, его лаборатория общесистемных и еще каких-то там исследований, его голубая, хрустальная и т. д. мечта детства, что все это — лоп-ну-ло.

Он позвонил и тут же приехал. Минут через двадцать. Вспотевший, и это было самым заметным в нем. Затея с лабораторией лопнула окончательно и бесповоротно. Кто-то что-то там наверху в последний момент не утвердил, не подписал, и это уже было окончательно.

— Ты же говорил, что уже наверняка, — начал я и осекся.

— Так и мне говорили, что наверняка. Ты не расстраивайся, старик, у меня тут идея… — начал он и осекся еще раз.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Что было еще делать, как не смотреть друг другу в глаза? Иоселиани остался без хрустальной мечты и со мной, безработным, на руках. Я остался без всего и с тремя безработными на руках. В зрачках у Иоселиани я увидел, что через минуту вспотею никак не меньше, чем он. Увидел, стало быть, будущее.

Идея (а точнее, якорь спасения) Иоселиани заключалась в академике Котове. Котов руководил Иоселиани когда Давид аспирантствовал, Котов руководил и Григорием Николаевичем Стриженовым, когда только начинались работы над транслятором. Котов должен был помочь. Хотя бы на время. Помочь нам на время могло сейчас означать только одно: пристроить всю команду куда-никуда, с тем, чтобы в дальнейшем… ну и т. д. Главное — не разбегаться, а хоть мало-помалу, хоть не стем размахом, что думалось, трогать с места нашу работу.

Академик Котов обладал и еще одним неоценимым в нашим положении качеством: в настоящее время он находился в Москве.

— Деньги есть? — спросил я у Иоселиани. Спросил, потому что у самого у меня денег не было.

— Сколько? — опросил Иоселиани.

Рубля два, думаю, хватит. (Он протянул мне трешку.) Вот что, Давид. Видишь этот телефон-автомат? Встречаемся у него. Иа него же и звони своему академику. Дай понять, что у нас пожар. Горим, и даже хуже. А я побегу на стоянку такси.

«Что-то слишком быстро он согласился», — подумал я, когда мы (встречаемые недобрым взглядом лифтерши) входили в высокий подъезд резного дерева с медными витиеватыми блямбами вместо ручек.

Академик Котов со всем соглашался и полностью нам сочувствовал. Даже чай предлагал. «Но, друзья мои, вы же видите, как тут у меня (жест рукой на действительно заваленный бумагами письменный стол), вы же понимаете (а мы ничего уже не понимали, мы просто уже обалдели, так просим и считать нас), я буквально, буквально задыхаюсь. Давид, знаете что, звоните мне что-нибудь через э-э-э… через месяц. Впрочем, что это я? Запамятовал. Черехз месяц Комплексный совет по проблеме «Кибернетика» собирается, да симпозиум в Киеве, да… (опять жест рукой на стол) кхе-кхе, видите сами, книга все разрастается, а издательство не ждет, теребит старика. У них тоже, понимаете ли, планы. Ну-с, что же мы придумаем? Знаете что, давайте-ка так: Давид и вы, Геннадий Алексеевич (я и поправлять не стал), заходите-ка. или лучше знаете как, позволите где-то ближе к осени. Идет? Ну вот. А то мы сейчас, знаете, это, с бухты-барахты. А там я что-нибудь за это время придумаю. Или вместе кому-нибудь позвоним. Идет? Ну и отлично. Отлично, друзья мои. Я уверен, что идеи у вас, кхе-кхе, не то, что у меня, старика. Давида знаю, он по мелочам не разменивается. Такие идеи и грех было бы под спудом, так сказать. Так что заходите, заходите. Обязательно звоните. Так, поближе к осени… что-нибудь, так, конец сентября, октябрь… Что-нибудь да придумаем, а? Ну счастливо, счастливо. Спасибо, что ко мне, Давид. Так и всегда. Если что давай прямо сюда, и без всяких…