Программист - Александр Морозов

В основе некоего французского фильма следующая ситуация: в оккупированном немцами Париже на частной квартире собирается компания из нескольких человек. Среди них мужчины и женщины, старики и юноши. Внезапно входит немецкий офицер и объявляет (мотив — что, почему — это все неважно): компания должна выдать ему одного человека, который будет расстрелян. Кого именно — офицеру все равно. Он дает компании на размышление час, по истечении которого ему должны назвать человека, которого он уведет с собой. Смертник должен быть выбран именно самими собравшимися, из своей же среды.

Если заложник назван не будет, расстрел грозит всем присутствующим без исключения.

Причем сопротивляться или устроить побег совершенно невозможно. Приходится разыгрывать ситуацию на условиях гестаповского офицера. Но обнаруживается парадоксальная вещь: как бы ни поступили собравшиеся, выиграть они не могут. Если (неважно, исходя из каких аргументов и соображений) они выберут и назовут через час имя заложника — значат, офицер выиграл. Потому что он именно и хотел добиться, чтобы они сами, именно сами обрекли одного из своих на гибель. Хотел показать им, что все их гуманистические идеалы, высшие ценности и т. п. — болтовня, не более. И поэтому он, открыто презирающий такую болтовню, открыто ставящий на грубую силу, выше их всех, жалких трусов и лицемеров. Короче говоря, кулак выиграет еще один раунд у духовности, еще раз продемонстрирует ее внутреннюю шаткость и обреченность.

Если же отказаться самим выбрать заложника — погибнут все. Тут вступает в действие простая арифметика: зачем же гибнуть десяти жизням, если можно «отделаться» гибелью одной? Очевидно, что десять минус один равно девяти, ну так зачем же погибать еще и этим девяти?

Вот такую оригинальную историйку подкинул мне Комолов, когда я рассказал ему о шантаже Телешова. Подкинул он ее, чтобы проиллюстрировать, что сие есть такое, «безвыигрышная ситуация», в еще раз напомнить мне, что я именно в безвыигрышной ситуации и нахожусь. Заберу заявление об уходе обратно — Телешов выиграл, а я проиграл. Уступил грубой угрозе.

Не заберу заявление — рискую не собой. Словом… словом, сказал Коля все то, что я уже и без него знал. Отделался байкой. В очередной раз. Очередным «парадоксом заключенного». Да и чего еще, кроме байки можно было от него ожидать… от байкового мальчика?

Я позвонил Лаврентьеву. «Смеясь», рассказал ему ситуацию с офицером и компанией, которой предстоит избрать делегата-смертника. Лаврентьев, ни на минуту не задумываясь, ответил: «Им нужно бросить игральную кость. Древние греки даже царя выбирали по жребию. Мне Комолов рассказывал».

Я не стал продолжать разговор. Я сказал Вите, что позвоню ему позже. Если бы я продолжал разговор, пришлось бы говорить по существу. А я еще не был готов к этому. И вообще, почему-то стало стыдно, что я звоню и рассказываю эту комоловскую байку. Объяснить я этого сразу себе не смог, но чувство стыда было явное, резкое, ни с чем не спутаешь.

Я уже прощался с Колей в дверях, когда Лаврентьев позвонил сам. Он, видно, догадался (по предательской беззаботности моего голоса или по чему-нибудь еще в том же роде), что замысловатый рассказ мой являет собой жалкий и отчаянный эзоповский прием. Что мне надо кое-что решить, а решение непросто. Он, боясь (и не желая) влезть туда, куда его не просят, ни о чем расспрашивать не стал и говорил обрывистей и суше, чем выходило по логике разговора. Да и все, что он сказал, свелось к двум моментам: сначала буркнул, что рад, что я еще не ушел от Коли, что он, стало быть, застал меня (как будто он не мог — в обычной ситуации — позвонить мне попозже домой), а затем, без особых подходов, добавил (и это оказалось концом разговора): «Я думаю так, Гена, что на условия гниды клевать нельзя ни при каких обстоятельствах. Это я к тому, что я тебе про жребий говорил. Так это все — ни черта здесь не жребий. И никакие отговорки не помогут. Надо выигрывать, понял? И точка. Ты помнишь, когда мы в караулке за жратвой ходили, помнишь, о чем мы с тобой спорили?»

Я помнил. Я повесил трубку, попрощался с Комоловым и вышел на улицу.

Если идешь в караул, значит, исчезаешь для всего внешнего мира. Почти для всего. Исключение составляют два маленьких островка — твой пост и караулка, помещение, где часовой после двух часов на посту проводит два часа так называемой бодрствующей смены и два часа сна. Ходить в караул — это тяжелая, да, надо так прямо и сказать, просто тяжелая работа. И обычное солдатское трехразовое питание никак не может быть лишним в этих условиях.

Но своим ходом это самое трехразовое питание никогда к тебе не придет: ни на пост, ни в караулку. И не принесет его никто, потому как некому. Официантов в армии не держат. Все обслуживание в карауле, впрочем, как и в любом другом наряде, осуществляется силами самого наряда.

В карауле это означало простую вещь: если подошло время нести из столовой завтрак, обед или ужин в если ты не на посту, а в бодрствующей или отдыхающей смене, то твое бодрствование или отдых может использовать начальник караула. До столовой метров двести, и идти туда несложно. Хуже приходится на обратном пути: руки оттягивают два здоровенных бака, в одном из которых — порций 30 щей (24 — караульный наряд в человек пять-шесть губарей), в другом — столько же порции второго. Рядом позвякивает кладью о посудой второй «избранник». Путешествие и само по себе не из самых увлекательных (особенно осенью, по скользкой глине в сырых сапогах и тяжелой, набухшей влагой шинели), но главное — это время. Вся операция занимает никак не меньше получаса и все это время ты мог бы сидеть в теплой караулке, блаженно расслабившись, развернув портянки, расстегнув и распустив все крючки и ремни, и ждать, пока тебя не позовут к дымящимся бакам.

Иногда так примеривало, что казалось — черт с ней с едой, пропади она пропадом, лишь бы не вставать с топчана на полчаса раньше положенного. Но не так думали остальные. И потом приказ есть приказ.

Ну ладно, если соблюдается равномерность и справедливость. Если, допустим, завтрак принес один, а обед — другой. Или в сегодняшнем карауле принес обед ты, а послезавтра (через день — на ремень) я. Тогда все бы это было еще ничего.

Но «старички» (солдаты третьего года службы, или, на нашем жаргоне, — дембеля) и не помышляли ни о какой равномерности или справедливости. Вернее, они эту самую равномерность понимали по-своему: срок, который ты уже отслужил, обратно пропорционален твоим обязанностям. Оно, положим, и для старичка приказ есть приказ, но как же трудно бывало добиться от него исполнения этого приказа. Иной маститый дембель воспринимал приказ идти эа едой чуть ли не как потрясение основ. А если рядом на топчане отдыхал в это время «салажонок» (солдат первого года службы), то уж во взгляде старичка на сержанта отдавшего приказ, сквозило самое искреннее (ручаюсь, что и неподдельно-искреннее) недоумение. Он просто считал, что ослышался. Растолковать такому фельдрядовому, что речь идет именно о нем, было решительно невозможно или, во всяком случае, требовало затраты недюжинной энергии и максимального напряжения голосовых связок.

Говорят, что служба в армии закаляет характер, испытанием является нелегким, ну и т д. Верно это все, но не там иногда видят и закаливания и испытания. Конечно, и, выскакивая из казарм в темноту зимнего утра на построение, не таким уж молодцом себя чувствуешь, и мыть сутки напролет жирные бачки с налипшими макаронами и капустой — занятие не слишком воодушевляющее и, пробежав вместе с другими кросс с полной выкладкой, а то еще и в противогазе, хочется вовсе не идти обратно на сборный пункт, чеканя шаг под строевую песню, а лечь на землю и долго лежать, но двигаясь.

Все здесь правильно, но не это самое главное. Тяжело конечно, бежать, но ведь… вместе бежишь. Вместе со всеми. И всем так же тяжело. Смотришь по сторонам и видишь, что многим еще и тяжелее тебя. И действительно появляется что-то спортивное, охотничье, что-то хемингуэевское: «Ага, не самый, все-таки, слабый. А вон уже и сам сержант, который заводил всех и жару поддавал вначале, вон он уже и сам какой-то квелый. Значит, не одному тебе сапоги, как гири, н скатка бредовым обручем… Значит, оно и действительно несладко. Ну так посмотрим, может, мы еще и получше выдюжим». Здесь карты сданы некрапленые, н все на миру, где, как известно, и смерть красна. Здесь терпеть легко н надрываться необидно.

Но есть и иная, обширнейшая сфера солдатской жизни. Сфера внеуставного, внутреннего, неизбежного установления ранговых различий и влияния в коллективе казармы. Тут совсем мало (а то и совсем ничего) значит твое первое место по кроссу, твои шуточки к прибауточки на зарядке, твоя добросовестность н справедливость в наряде. Все это хорошо, но все это не играется без чего-то другого, без… характера.

Вот в этой-то сфере, составляющей невидимый, ко наиглавнейший нерв, и происходит все это закаливания н испытания, которыми известна действительная служба.