Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Пробуждение, по образному его сравнению, началось, когда он хозяйство перепрег на пристяжку, а мысль и художество – в оглобли, в корень.

Пробуждение, с которым жизнь обретает смысл, устанавливается в ее естественном порядке, радует убеждением и чувством, что делаешь, что должно, такое пробуждение начинается, когда в центр жизни поставлена литература.

Счастливые семейные годы после перепадов отношений, взаимных, порой мучительных исканий – годы, начатые работой над «Войной и миром».

Глава 7

Каждый болеет по-своему

Шестой удар. Граф Безухов

«Война и мир» – вселенная, в которой по-своему уместилась вся наша жизнь. На страницах великой книги соседствует высокое и будничное, описание кровавого сражения сменяется картиной веселого праздника, чередуются смерть и рождение, любовь и неприязнь, радость и печаль, избыток жизненных сил и разрушительная болезнь. Разные, часто противоположные стороны жизни соединяются в неразрывное целое, которое и есть жизнь.

Уже в самом начале книги главка о веселом танце на именинах графини Ростовой сменяется новой: «В то время как у Ростовых танцевали в зале шестой англез…с графом Безуховым сделался шестой уже удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет…»

К болезни, этой важнейшей части человеческого быта и бытия, Толстой относится с сосредоточенным вниманием.

В спальню к умирающему графу Безухову писатель входит вместе с его сыном, Пьером. Первое впечатление – только внешнее: большое кресло, обложенное снежно-белыми подушками, ярко-зеленое одеяло, которым укрыто до пояса тело отца, седая грива волос, красивое красно-желтое лицо, толстые, большие руки, выпростанные из-под одеяла и лежавшие на нем. Как точно это – выпростанные: бездействующие, высвобожденные кем-то и уложенные. Тут же добавляется выразительная подробность, подтверждающая немощь рук, – видимо, самое заметное, что бросается в глаза при первом взгляде на больного: «В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательными пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из-за кресла, придерживал в ней старый слуга».

Чуть позже, когда графа с кресла перенесли на кровать, Толстой снова замечает: руки были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Больного переворачивают на бок: «одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее». Кажется, именно эта безжизненная, непослушная рука всего более вызывает ужас Пьера.

Еще один «объект» наблюдения – голова и взгляд умирающего. Когда его, мимо вошедшего в комнату Пьера, переносят с кресла на постель, тот видит высокую, жирную грудь отца, тучные плечи и львиную голову. Голова, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, не обезображена близостью смерти, – продолжает вместе с Пьером свои наблюдения Толстой. Пьеру кажется, что голова точно такая, какой была три месяца назад, когда он перед отъездом в Петербург последний раз видел отца. Но уже в следующее мгновение Пьер понимает, что первое впечатление ошибочно: он видит, что голова беспомощно покачивается от неровных шагов несущих больного, а холодный, безучастный взгляд графа не знает, на чем остановиться.

Когда Пьер подходит к постели, отец глядит прямо на него, но глядит, по замечанию писателя, тем взглядом, смысл и значение которого нельзя понять: то ли этот взгляд ровно ничего не говорит, как только то, что, покуда есть глаза, надо куда-нибудь смотреть, то ли говорит слишком многое. Пьер садится рядом с постелью, но граф продолжает смотреть на то место, где находилось лицо Пьера, когда он стоял. «Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук».

Опять же примечательно: впечатление близости смерти рождается не столько от беспомощности тела, сколько от неспособности говорить – утраты речи, возможности общения.

Люди, стоящие вокруг, безуспешно пытаются вникнуть в смысл невнятного хрипа, угадать желание больного. Но понять нетерпение, выказанное в его лице и глазах способен лишь старый слуга, неотступно ухаживающий за графом. Все слишком просто, чтобы быть понятым остальными: «На другой бочок перевернуться хотят»…

И лишь в последнюю минуту прощального свидания с сыном, когда граф вроде бы схватывает взглядом свою непослушную, завалившуюся, руку, а также и выражение ужаса, которое не в силах скрыть Пьер, в эту минуту на лице больного появляется «так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием».

Второй удар. Старый князь Болконский

Удар уводит из жизни и старого князя Болконского.

В отличие от графа Безухова, которого мы, вместе с Пьером, видим лишь за несколько минут до кончины, старый князь на наших глазах неспешно и даже, как будто, неприметно, движется к концу.

Вначале вроде бы никаких признаков болезни – только быстро появившиеся резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забываемые ближайшие по времени события и удерживаемые памятью события давнишние, детское тщеславие. Человек трудного характера, князь Болконский, будто назло себе и ближним, становится вовсе нестерпимым. Одаренный исключительным умом, острым пониманием людей, железной самодисциплиной, он, точно охваченный какой-то страстью разрушения, делает общую жизнь в доме невыносимой. Жестоко унижает и преследует горячо его любящую и горячо (пусть внешне невысказываемо) им любимую дочь, княжну Марью, и приближает к себе ничтожную, притом весьма практичную кокетку, компаньонку, которой отлично знает цену, капризно тиранит всех, кто живет с ним рядом. Но чуткая сердцем княжна Марья тотчас забывает обиды, когда видит, как отец ищет очки, ощупывая подле них и их не видя, или забывает то, что случилось минуту назад, или делает слабеющими ногами неверный шаг и оглядывается, не заметил ли кто его слабости, или вдруг задремывает за обедом, выпуская из руки салфетку и склоняясь над тарелкой трясущейся головой.

Спустя некоторое время старый князь вновь чрезвычайно деятелен, оживлен. Закладывает в имении новый сад и новый корпус, строение для дворовых, следит за ходом работ. Но хлопотлив он, пожалуй, чересчур. В отличие от принятого им бережного отношения к сну – известное число ночных часов и непременно днем, перед обедом (его поговорка: после обеда серебряный сон, а до обеда – золотой), старый князь спит теперь мало. У него к тому же появляется непонятная странность: изменив давней привычке спать в кабинете, он теперь каждый день меняет место ночлега. То приказывает разбить походную кровать в галерее, то остается на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремлет, не раздеваясь, то ночует в столовой. Почти каждую ночь, когда он ложится, постель, замечает Толстой, начинает равномерно ходить под ним вперед и назад, будто тяжело дыша