Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я очень плакала, заглянув в его прошлое». Это – на всю жизнь страдание. «Все его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним». И – не помирится.
Через полмесяца после свадьбы она признается: «Так противны все физические проявления». В неприятии физической близости среди прочего – осознанно или нет – и неприятие его прошлого. «Он целует меня, а я думаю: «не в первый раз ему увлекаться». И так оскорбительно, больно становится за свое чувство… которое так мне дорого, потому что оно последнее и первое». Иногда ей хочется убить его, а потом создать нового, точно такого же, но без прошлого; всю жизнь она будет горько жалеть о том, что к общей жизни они не пришли одинаково чистыми – тогда все могло бы сложиться иначе.
Через несколько десятилетий Толстой будет много размышлять о браке, о соотношении духовного и физического в нем, писать об этом. Но и в начальную пору их общей жизни Софья Андреевна недооценивает его нравственное чувство. «Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным… Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее».
На все времена
В «Моей жизни» Софья Андреевна напишет о развитии их интимных отношений: «Сам Л.Н. где-то говорит устами своего героя, что в женщине надо воспитать чувство страсти, разврата и ответа на него». Через полгода после свадьбы Лев Николаевич посылает свояченице, Татьяне Андреевне, странное письмо, внешне шутливое, в котором изображает подходящую к супружеской постели жену в виде фарфоровой куклы. Руки и ноги у нее из цельного куска фарфора, тело тоже фарфоровое, холодное, в него не вдавливаются пальцы, когда муж хочет перенести ее на постель.
Софье Андреевне не нравится, что муж любит ее «страстно», но молодая жена привыкает, что интимная жизнь по-своему отражает согласие их жизни вообще. «Лева все больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив». Это тоже в первые месяцы брака.
Приученная им к близости, она воспринимает перерывы любви физической как конец его любви вообще, в лучшем случае как временный «сон» любви.
Темпераменту Толстого свойственна цикличность. Семейные радости забываются в работе творческой, хозяйственная деятельность оставляется ради «злой забавы», охоты. Да и сами хозяйственные увлечения часто меняются, и какое бы ни приманило его – пасека, лошади, сад, разведение новой породы скота – он отдается делу со всей силой своего физического и душевного темперамента. Софья Андреевна сама же рассказывает: «Он накупал скотину, пчел, кур, все заводил в огромном количестве, пускал телят под коров, чтобы воспитать их крупными и красивыми, целыми днями летом пропадал на пчельнике, в лесу, за рекой, сидя в избушке в полном одиночестве… и забывал весь мир». Но для Софьи Андреевны всякая полоса его интимной успокоенности – страдание и страх: холоден, скучен, неестественен, не в духе, «меня не любит».
Беременность тоже вызывает перерывы близости. «А если бы он только знал, как он переменился… – ее запись во время первой беременности. – А помочь тут нельзя никак. Он проснется еще раз, когда я рожу… Эта та ужасная колея, которую все проходят и которую мы прежде так боялись». И вскоре: «Воротится хорошая погода, воротится здоровье, порядок будет и радость в хозяйстве, будет ребенок, воротится и физическое наслаждение – гадко. А он подумает – любовь вернулась».
Софья Андреевна целиком переносит на мужа выработавшийся в ней самой с первых дней совместной жизни «брачный рефлекс». Минет два десятилетия. Новые взгляды Толстого, его желание жить по-новому проведут между супругами глубокий, неодолимый разлом. Но «рефлекс», своего рода «знак брака», останется. Однажды после острой ссоры Лев Николаевич впервые в жизни «убежит» из супружеской постели ночевать в кабинет. «Он как бы отрезал от меня сердце… – отзовется на случившееся Софья Андреевна (это при уже существующем духовном разладе). – Я не лягу сегодня спать на брошенную моим мужем постель». Она загадает: любит – не любит, придет – не придет. Он приходит.
Уже написана «Крейцерова соната», Льву Николаевичу за шестьдесят, но интимные супружеские отношения продолжаются, хотя он старается избежать их, корит себя, мучается. Софья Андреевна иронически заносит в дневник: «А Саша мне утром говорит: «А папа какой сегодня веселый, и все оттого веселые!» А если б она знала, что папа всегда веселый от той же любви, которую он отрицает». Саша, дочь Александра Львовна, напишет в книге «Отец»: «Он презирал себя за то, что, идейно разойдясь с женой, он все еще тянулся к ней, как к женщине, и он ненавидел и упрекал себя, когда поддавался физическому влечению».
Спальня будет даровать Софье Андреевне ощущение победы в семейном разладе, но каждая ее победа в спальне ведет к еще большему отчуждению. Она пишет об одном из таких примирений-отчуждений поздних лет супружества: «И все стало нужно: и теплая шапка, которую я догадалась взять, и фрукты, и финики, и мое тело, и мой труд переписывания… Боже мой! Помоги мне до конца жизни Льва Николаевича исполнять мой долг перед мужем, т. е. служить ему терпеливо и кротко».
Горький припомнит произнесенные однажды слова Толстого: «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной была, есть и будет трагедия спальни».
Мир детской
Появление ребенка в доме – событие для всякой молодой семьи. Лев Николаевич взволнованно ждет рождения сына, радуется ему и… не знает, что с ним делать. «Лев Николаевич никогда не брал на руки Сережу, – вспоминает Софья Андреевна. – Он радовался, что у него сын, любил его по-своему, но относился к нему с каким-то робким недоумением». В единственной короткой дневниковой записи 1864 года Толстой огорченно признается: «Сын очень мало близок мне».
Он (что весьма типично для многих
