Секретные архивы ВЧК-ОГПУ - Борис Сопельняк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну что ж, господа ниспровергатели, попробую внести в этот спор свою лепту и я. Пейзажи—пейзажами, поговорки—поговорками, но ведь вам хорошо известно, на чем держится роман: он держится на образе главного героя. А вот его-то Шолохов никак не мог «списать» у кого-то из предполагаемых авторов рукописи, так он его взял из жизни, той жизни, которую другие авторы знать не могли. Больше того, Шолохов неоднократно с этим человеком встречался, писал ему письма и, как это ни грустно, не смог защитить, когда его вели на расстрел.
Думаю, что именно поэтому «Тихий Дон» не дописан до конца. А ведь в одном из интервью Михаил Александрович говорил: «Были мысли увеличить роман еще на одну книгу, но я их оставил».
И правильно сделал! Никто бы не позволил закончить роман расстрелом Григория Мелехова, причем не врагами советской власти, а доблестными советскими чекистами. Потому-то так грустно-многообещающе звучат последние строки «Тихого Дона»:
«У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.
Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью льду и крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему... Все ласковые, нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей,—сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени и целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил одно слово:
— Сынок... сынок...
Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына.
Эго было все, что осталось в его жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».
Да, то немногое, о чем мечтал Григорий, сбылось. Но жизнь продолжалась, и надо было искать в ней свое место.
КРАСА И ГОРДОСТЬ КАЗАЧЕСТВА
Передо мной письмо, написанное рукой Шолохова и отправленное из Москвы 6 апреля 1926 года.
«Г. Миллерово. Ст. Вешенская. X. Базки.
Харлампию Васильевичу Ермакову.
Уважаемый тов. Ермаков!
Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.
Надеюсь, Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае — июне с.г. Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского. Сообщите письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?
С прив. М. Шолохов».
Почти год Шолохов регулярно навещал Харлампия Ермакова. Вот что рассказывала об этих встречах дочь Ермакова—Пелагея Харлампьевна, которая все эти годы жила в Вешках:
«Мне тогда было годков пятнадцать, так что те встречи и в душе сохранились, и в сердце. Собирались они обычно у нашего соседа Федора Харламова. Пить — не пили, а вот курили много. А уж говорили — до первых петухов! Бывало, что и спорили, так люто спорили, что чуть не за грудки хватались».
Эти ночные беседы не прошли для Михаила Александровича бесследно. Не случайно несколько позже он напишет: «Все было под рукой — и материалы, и природа. Для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону такой казак... Но подчеркиваю, мною взята только его военная биография: «служивский период, война германская, война гражданская».
Да что там «служивский» период, внешность — и та списана с Харлампия Ермакова. Вглядитесь в снимок, сделанный тюремным фотографом, и сравните с описанием Григория: «Вислый, коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей».
В 1913-м двадцатидвухлетним парнем Харлампий был призван на военную службу, а через год попал на русско-германский фронт. Воевал Харлампий храбро и достойно: четыре Георгиевских креста, четыре медали и звание хорунжего. В октябре 1917-го перешел на сторону революционных войск, сражался против Каледина, а потом стал одним из самых надежных рубак в хорошо известном отряде Подгелкова. В бою под Лихой был ранен и отправился домой лечиться.
И надо же было такому случиться, что, пока он воевал за красных, в его родной станице власть захватили белые. Земляки тут же отдали его в руки полевого суда. Время было крутое, головы сносили не только землякам, но и родственникам, поэтому есаул Сидоров без тени сомнения приговорил Харлампия к расстрелу. К счастью, его родной брат Емельян, который у белых пользовался большим авторитетом, поручился за Харлампия—и его отпустили.
Пока залечивал открывшиеся раны, пришла весть о разгроме отряда Подтелкова. Харлампий вскочил на коня и бросился на выручку, но станичники его перехватили, сняли с коня и поставили к дереву. Разговор был короткий: или переходишь на сторону белых, или расстрел на месте. Деваться было некуда, и Харлампий примкнул к повстанцам.
А вскоре случилось то, чего он больше всего опасался: его бывшего командира Подтелкова, а также Кривошлыкова и около восьмидесяти красных казаков, которые попали в плен, в назидание другим решено было казнить. Участником казни чуть было не стал и Харлампий.
Напомню, что Григорий Мелехов тоже присутствует при казни подтелковцев — эту сцену Шолохов написал, конечно же, со слов Ермакова.
Там есть такие детали, которые писатель ни за что бы не придумал.
Сохранилось еще одно свидетельство той жуткой расправы — рассказ ординарца Ермакова Якова Пятакова. Когда у него спросили, был ли он при Ермакове во время казни, Пятаков ответил:
«Ну а где же ординарцу полагалось быть?! Как Бог велел, — перекрестился он, — был при нем неотступно. Когда мы мчались верхи в Пономарев хутор, то мой командир Ермаков и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство. Он более всего опасался, что в хуторе, по случаю Пасхи и в знак примирения, подгелковцы и спиридоновцы (беляки) разопьют весь самогон и нам ничего не останется.
Скачем в хутор, а там черт-те что делается! Виселица, черный бугор земли перед огромной ямой, толпа народу. Ермаков сквозь толпу дошел до самой ямы, а я за ним следом. Вдруг ударил первый залп! Батюшки-светы, залп на первый день Пасхи по живым людям. Крики, вопли, стоны! Народ качнулся бечь...
И тут они встретились — Ермаков и Подтелков. Встретились в упор. Это белые вели Подтелкова и Кривошлыкова через толпу к яме, где начали расстрел отряда. С боку Подтелкова были Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. И Подтелков, узнав Ермакова, назвал его иудой.
Ермаков тоже отвечал что-то грозное. Но тогда Спиридонов крикнул Ермакову: “Давай своих казаков-охотников!” Это значит, кто хочет сам стрелять в красных. Ермаков крикнул: “Нету у меня палачей-охотников!”
А тут вдарил второй залп, тут же, в двадцати шагах! Боже ж мой, что там творилось!
Я схватил Ермакова за пояс, волоку к лошадям, а Спиридонов кричит: “Вернись, гад, а то мы и тебя в яму скинем. Задержите его!” — велел он своим казакам. Но Ермаков обнажил шашку! Все знали, какой он рубака — головы бы полетели, как капуста. А кому охота остаться без башки, хоть и дурной? Короче говоря, казаки расступились, и мы уехали».
А теперь вернемся к «Тихому Дону» и сопоставим рассказ Пятакова со сценой расстрела, описанной Шолоховым. Место, где стояла виселица, на которой вздернули Подтелкова и Кривошлыкова, — один к одному. Поведение белых, реакция толпы, стычка между Мелеховым и Подтелковым, отказ Мелехова дать палачей-охотников и даже то, что его, православного христианина, да еще на Пасху обозвали иудой, Шолохов мог узнать только от Харлампия, так как с Пятаковым был незнаком.
Дело, конечно, прошлое, и теперь никто не сможет с уверенностью сказать, как сложилась бы судьба шолоховского друга-героя, да, впрочем, и всего Дона, если бы не патологическая ненависть Ленина, Свердлова и Троцкого к казакам — именно они своими палаческими директивами спровоцировали массовые восстания и такие же массовые жертвы
«ДИРЕКТИВА ЦК РКП (б). Секретно.
Необходимо учитывать опыт Гражданской войны с казачеством. Признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем их поголовного истребления.
1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно.
2. Конфисковать хлеб.
3. Провести полное разоружение. Расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи».
Вслед за этой директивой появляется еще одна, не менее кровожадная — ее издало Донбюро РКП (б).
«Во всех станицах и хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы и хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях. Отправить их как заложников в районный ревтрибунал. В случае обнаружения у кого-либо из жителей станицы или хутора оружия, будет расстрелян не только владелец, но и несколько заложников».
