Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов

- А согласитесь, что Владимир Алексеевич тонко вашу кандидатуру выбрал. Большой психолог! И прогноз гениальный: уж если вы и Красовский, да кодла журналистская вокруг вас, пусть невольно, с сомнениями, к тому придете, что не воры это убили, не родственники, а именно евреи, увы, - вот тогда общественному мнению, мать его так! и делать нечего, согласитесь! Жаль, конечно, что с Мищуком и дамой его глупо вышло, ну да уж не без издержек.

Евдокимов промолчал. Что говорить... Сколько жертв принесено на алтарь Отечества. Безжалостно, в уверенности благой. А что? Раз Отечеству надобно? Мы люди маленькие...

Ехали молча. Гора темнела за спиной. Впереди сиял утренними огнями прекрасный и счастливый город... И не было больше департамента, Кати, Мищука и Красовского, только Бейлис еще оставался и в мозгу точечка болезненная: что-то с ним теперь будет...

Солнце вставало, купола церквей и кресты над ними вспыхивали нестерпимым золотом. Сдавило сердце: нет надежды... "Да ведь я понимаю... думал, скорбя, тщетно пытаясь уловить, остановить в тумане промелькнувшую мысль. - Это - они, это из-за них... - и, погружаясь во мрак от обуявшего ужаса, повторял - не вслух, про себя страшные слова - будто кто-то не отсюда диктовал их, вливая в уши: "Аз, Господь, избрал... Вокруг, не веруя и проклиная, станет вращаться род людской до тех пор, пока не исполнится все! И обретем Свет. Аз сказал. Аминь". Евгений Анатольевич боялся повернуться, чтобы Ананий не заметил мелких бисеринок смертного пота, скатывающихся по лицу. Но тот, слава богу, ничего не видел.

Послышалась музыка; она звучала бравурно, искренне, уверенно. Вывернул оркестр, трубы сияли, музыканты самозабвенно надували щеки, барабанщики колотили в натянутую кожу, марш обещал счастье здесь, на земле. Следом вышагивали солдаты с винтовками "на плечо", сполохи взлетали с офицерских погон; невесть откуда, будто из воздуха, возникли дамы с букетами цветов, они бросали хризантемы, и офицеры ловили с милой улыбкой, любезно прикладывая ладони к козырькам фуражек.

Все было как всегда.

А до величайшего несчастья оставалось всего шесть лет. И это нельзя было изменить: заканчивалась Россия...

"Исчислил Бог царство твое и положил конец ему..."1

Ночь упала на Киев, быстрая августовская ночь. Только что проступали сквозь грязные стекла очертания домов, что растянулись длинно и однообразно по другой стороне улицы - и вот уже неясные тени танцуют за окнами, и расползается синеватый туман.

Председатель Блувштейн1 - рыжеватый, с шевелюрой, больше похожей на проволоку, и буйно растущим из ушей и ноздрей волосом, изрек непререкаемо:

- Вывод ясен... - чиркнул спичкой, высунув кончик языка, поднес к фитилю "семилинейки", вспыхнуло нестерпимо яркое пламя, наверное, оно казалось таким в размытом сумраке. По пухлым губам председателя скользнула расслабленная улыбка. - Этот свет- словно заря новой жизни, товарищи... Наш труд мертвящ и кровав, но кто выполнит вместо нас приказ революции? Нет таких людей в России. Вы знаете, что Феликс Дзержинский имеет полное понимание роли нашего народа в революции! Кто кроме нас, товарищи?

- Но ведь товарищ Лацис - латыш? - робко спросил кто-то невпопад.

Блувштейн сузил глаза.

- Что такое "еврей" в революции? Рабинович? Нухимзон? Нет! Это "Иванов", "Петров", "Сидоров" - ради бога! Кто любит революцию - тот еврей, и никто больше, представьте себе! И нет больше черты оседлости, законов, которые делят людей на евреев и неевреев. И ликует, ликует народ! - От глаз остались щелки, сквозь них, искоркой непримиримой, зрачок.

- Это может быть последнее заседание, товарищи. Завтра здесь будут жовто-блакитные и трехцветные, враги. И потому - мы обязаны успеть...

Следователь Цвибак (сидел рядом с оперуполномоченным Шварцманом, тот испуганно косил прыгающим глазом и оттого казалось, что вот-вот выстрелит очами в портрет товарища Лациса, что костенел напротив) изумленно всплеснул маленькими пухлыми ладошками:

- Докладываю по ревсовести: лично я успел все! Привлечено, расследовано и кончено до восемьсот пятьдесят человек, то есть контры, которая в подавляющем большинстве имела рыдать и имела почти полное сознание в блядстве-гемахт1 о советской власти!

Тренькнул телефон, Блувштейн снял трубку и, выслушав короткое сообщение, вытер кулаком разом взмокший лоб.

- Отход в шесть утра. Все. У нас на провсе - три часа! Вот три адреса... Сотрудники Шуб, Фарерман, Каган и Гринштейн - в авто и пулей! Одна рука здесь, другая нога - там!

Каган взял бумажку с адресами, медленно прочитал вслух:

- "Житомирская, Лапский, Елисаветинская"... Улицы, значит? Ну, это не есть проблема. Через полчаса - туда, через пять минут - обратно, итого имеем сорок минут. - Вскинул голову: - Тут стоит: "Чеберякова, Розмитальский, Галкин". Объясните или потом? 2

- Читаю... - Блувштейн подслеповато разглядывал листок с бледно-голубоватым текстом. - Слушали: о погромной деятельности членов-организаторов монархического сообщества имени "Двуглавого орла" Галкина, Розмитальского и их пособницы - Веры Чеберяковой. Означенные лица...

- А как их зовут? - поднял руку Гринштейн. Он вдруг стал похож на гимназиста, задающего учителю интересный вопрос.

- Не знаю... - пожал острыми плечами Блувштейн.- А зачем? Мы читали ихние показания на суде, здесь, в Киеве, они говорили так, что Менделю Бейлису светила виселица! Да плевать на Бейлиса, что такое Бейлис? Чуждый приказчик ев рейской больницы, прихвостень эксплуататора Зайцева, капиталиста и богатея! Под нож пошли бы тысячи бедных, нищих евреев...

- По фамилии "Иванов" - "Петров" - "Сидоров"...- втиснулся все тот же голос.

Блувштейн вгляделся.

- Глупая ирония... Все люди братья. Мы бы имели жуткий погром! Нет, товарищи... Не интеллигентская трепотня делает успех в революции. В тот миг, когда мы остановимся и откажемся перестрелять тысячи людей - в этот самый миг мы погибнем. Поехали. Времени нет.

- Мендель-Шмендель... - задумался Цвибак. - Ну как же! Я читал! Это о ритуальном убийстве младенца Ющинского! Все, я загорелся! Пошли, товарищи! Погромщикам еврейских трудящихся мы дадим достойный отпор!

- Ющинский был совсем не младенец, а мальчик 13 лет, - вдруг сказал следователь Шуб, он сидел в углу комнаты, развалившись в ободранном кресле времен Екатерины II. Такие кресла имели широко раздвинутые подлокотники, потому что садились (зачастую) дамы в кринолине и места должно было хватить и упитанной попке и тяжелому платью. - Черт знает, что такое! Мне стыдно вас слушать! Нельзя разговаривать в святом месте правосудия с таким ужасающим местечковым акцентом! Вы же служите диктатуре пролетариата! Вы взгляните на себя! Патлатые! Нечесаные! А рост? А объем худосочной груди? Вы дохлое племя, и мне больно вас видеть! Революции должны были бы служить евреи древнего Израиля, потому что у них не было примеси иноверной и инородной крови! Я был в Петербурге, я - рэволюцьионэр, я обогащаю себя всей культурой человечества, и потому я пошел в музэй! Я видел картину: "Христос и грешница". Неважно - никакого Христа никогда не было, мы это знаем! Но что я увидел на этой картине? Я не увидел на ней истинных, древних евреев! Я увидел вас, всех вас - с нечистыми, опухшими лицами плутов и пройдох! С толстыми носами, с маленькими нечестными глазками, неряшливых и неопрятных! Лучше горькая, но правда! Чем сладкая, но ложь! - с чувством исполненного долга Шуб развалился в кресле еще больше, растворившись в спинке, подлокотниках и ножках.

- Я думаю... - побелел Блувштейн, - что мы сейчас заслушаем дело бывшего чекиста товарища Шуб - об его выраженном антисемитизме!

- Это не антисемитизм... - буркнул Шуб. - Это горькая правда! Вы сами даете повод издеваться! Посмотрите на меня...

Белобрысый, коротко подстриженный, затянутый в ремни, наверное, и среди гвардейских он не слишком бы выделялся. Образчик истовой службы и веры в себя...

- Ладно, я думаю, что все изменится теперь, - примирительно улыбнулся председатель. - Товарищи, это раньше, раньше ненавидели нас только за то, что мы евреи. Сегодня нас ненавидят по делу, не зазря! В конце концов сегодня именно мы карающий меч диктатуры пролетариата, и я горжусь, что наш народ не побоялся взвалить на свои хрупкие плечи всю мощь революционного возмездия. - Он взмахнул рукой, как на митинге, и все сочувственно зааплодировали.

- Вы повторяетесь, - перебил все тот же голос.

- Я позволю себе закончить... - Блувштейн снова взял в руки листок с постановлением. - Означенные лица состояли на секретной службе в Киевском охранном отделении и в Киевском же губернском жандармском управлении, являясь "секретными сотрудниками" вышеозначенных органов. Своей деятельностью оные способствовали борьбе режима против революцьи. Постановили... - обвел присутствующих тяжелым взглядом. - Рас-стре-лять! Возражений нет?

- А куда девался из текста Бейлис и навет на нас, то есть еврейский народ? Я не имею согласия! - выкрикнул Гринштейн. - Говорили-говорили, а вышел пшик!