Ограбление по-беларуски - Пилип Липень

Он оказался в маленьком предбанничке, на стенах которого висели мелкие объявления, расписание служб, календарь с указанием православных праздников, фоторобот грабителей в шапках и табличка, предписывающая отключение мобильных телефонов перед входом. Лявон усмехнулся тому, что у него до сих пор не было вожделенного когда-то телефона, высморкался и вошёл.

Внутренность церкви впечатлила его: небольшое круглое помещение заполнял полумрак, в котором, плавно колеблясь, ясно горели огоньки свечей на высоких круглых подставках, а стены, сплошь завешенные иконами, отступали в глубину под мягким светом лампад. Церковь была наполнена лившейся откуда-то сверху песней, очень красивой, грустной и трагичной, на незнакомом языке. Лявону показалось, что это была не запись, а живое пение. Он поднял голову и увидел прямо над собой маленький балкон, к которому вела винтовая лестница слева от входа. Наверное, там и стоял невидимый отсюда певец. А у правой стены Лявон разглядел склонившуюся фигуру в длинных одеждах и тёмном платке, которая осторожно и почти бесшумно мела пол веником. Лявон стоял, разглядывал иконы, слушал песню, и постепенно какая-то сила подхватила и понесла его по волнам всепонимания, умиротворения и счастья. Он прислонился плечом к лестнице и шёпотом подпевал; на глазах у него выступили слёзы.

Через минуту песня кончилась. Наверху послышался шорох, шаги, и на винтовой лестнице появились ноги в чёрных туфлях, таких же, как у Лявона. Держась за железные перила тонкими бледными пальцами, вниз спустился человек в длинном чёрном одеянии, с короткой стрижкой, седеющей бородкой и добрым прищуром.

— Здравствуйте, — тихо обратился он к Лявону, — Вы у нас впервые?

Лявон, оторвав плечо от лестницы, чтобы поза его не была столь развязной, как мог, выразил свой восторг и потрясение, как исполнением, так и самой песней.

— Это Шуберт? Я не ошибся… святой отец? — Лявон точно не знал, как обращаться человеку, но тот, кажется, хорошо воспринял «святого отца».

— Да, это он. Песня называется «Der Lindenbaum», «Липа». Из цикла «Зимний путь». Рад, что вам понравилось, приходите к нам почаще. На входе висит расписание служб, всегда буду рад вас видеть.

— Обязательно! Мне очень нравится. Раньше никогда не доводилось бывать в церкви, — и, поколебавшись мгновение, Лявон спросил: — Почему именно Шуберт и Сильвестров так влияют на человека? Ведь на свете так много других песен.

— Неисповедимы пути Господни, — охотно поддержал беседу священник. — Но, тем не менее, мы можем постигать их в меру наших сил. Если вдуматься, то между Шубертом и Сильвестровым много общего, значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. У них разная оболочка, но близкое по духу содержание. Наверное, вы уже заметили, что…

В этот момент им пришлось посторониться: фигура с веником, метущая пол всё ближе и ближе к ним, теперь остановилась рядом и молча подняла лицо, давая понять, что хочет подмести на том месте, где они стоят. Лявон, вздрогнув, узнал седую «старушку», у которой он был недавно в гостях, и ему живо вспомнился момент, когда она летела на него с топором. От неожиданности у него перехватило дыхание и похолодели ладони, но старушка его не узнала.

Священник предложил Лявону выйти наружу и продолжить разговор там, чтобы не мешать уборке. Они устроились на зелёной скамейке с чёрными коваными ножками, и Лявон взволнованно спросил:

— Святой отец, вы знаете, кто этот человек, который там у вас убирает?

— Конечно. Старейшая прихожанка, скромная и неприметная женщина, глубоко верующая. Она приняла на себя ежедневную уборку в храме, как послушание. Это очень серьёзная поддержка для храма.

— А вы знаете, что это не женщина? Это мужчина, нарядившийся в платье!

Ещё не договорив фразы, Лявон уже пожалел о своём разоблачении, поняв, что сейчас придётся объяснять, каким образом он установил заявленный факт. Но сожаление было мимолётным — воздействие песен продолжалось, и все страхи и неловкости, не успев сгуститься, рассеялись. Лявон подумал: «Не всё ли равно, что я натворил? Если понадобится, объясню как есть, без утайки. Так или иначе, все мы счастливы».

Тем временем священник, нисколько не удивившись словам Лявона, чуть поразмыслил над ответом и серьёзно сказал:

— На всё воля Господа. Этот человек ведёт праведную жизнь, и я не вижу никаких поводов для упрёков. Если эта женщина — или этот мужчина, как пожелаете — прошла все испытания и оказалась здесь, с нами, то теперь она вправе считать себя кем угодно и одеваться как угодно.

— Что вы имеете в виду? Какие испытания она прошла и где оказалась?

— Все мы прошли испытания, — кротко молвил священник. — И теперь пожинаем заслуженные плоды, наслаждаясь вечной жизнью в раю. Слава Господу!

— То есть вы хотите сказать, что мы живём в раю? — Лявон был поражён этой неожиданной мыслью, странным образом объясняющей все теории Пятруся насчёт конечности пространства и времени. — Выходит, Минск — это рай?

— Разумеется, брат мой. Разве вы не видите, сколь безупречна и радостна наша жизнь? Понимаю, вы, наверное, только недавно познали истину, несомую песнями, и ещё многое не успели осознать. Знайте же: этот мир идеален и создан для нашего счастья. Мы бессмертны и лишены всех тягот и невзгод земной юдоли — потребностей тела, болезней, грехов. Мы спаслись и обрели жизнь вечную. И за это должны возносить вечную хвалу Богу!

У Лявона в голове поднялся такой вихрь несогласий и протестов, что он даже не знал, с чего начать. Священник смотрел вдаль, на свежую зелень берёзок, и легко улыбался, выбившийся тёмный волос на его затылке подрагивал под ветерком.

— Мы бессмертны?! — воскликнул наконец Лявон.

— Конечно. Вы ещё не заметили, что наши тела не нуждаются ни в пище, ни во влаге, ни во сне, и никак не изменяются на протяжении многих и многих лет?

— Но я же пью! Вот, смотрите, — Лявон достал из рюкзака пакет сока и сделал несколько больших глотков, искоса следя, смотрит ли на него священник. — Видите? И спать я очень люблю!

— Всё это вы делаете для своего удовольствия, но вовсе не по необходимости. Господь так устроил рай, что каждый его житель волен наслаждаться бытием на свой вкус. Если вы не будете пить или спать, то с вами не случится ничего плохого, — святой отец улыбался, глядя на взволнованного Лявона.

— Позвольте, но разве нельзя убить человека? К примеру, топором по голове? Или рана сейчас же затянется?

— Кто же станет творить такое безумство, дорогой мой юноша? Ведь все мы — праведники, — священник уже не улыбался, а бархатисто смеялся вполголоса. — Да и зачем кому-то может понадобиться совершать убийство или другое преступление? Все мы счастливы — абсолютно и навечно.

— Абсурд! — горячился Лявон. — Во-первых, далеко не все счастливы, поверьте мне! Лично я ещё совсем недавно вовсе не был счастлив, имел неутолённые желания и с лёгкостью пошёл бы ради них на преступления! И не кажется ли вам, что это очень странный рай — в котором нужно простудиться для малейшего понимания происходящего, а потом ещё и постоянно петь песни?

— Песни и музыка — суть славословия Господу, — снова посерьёзнев, ответил священник. — Нет ничего удивительного в том, что помышляя о Боге и восхваляя Его посредством музыки, мы приближаемся к пониманию Его замысла. Но ваши слова о болезни меня удивляют. Как это возможно — простудиться, живя в вечном лете?

Качая головой, он внимательно смотрел, как Лявон демонстративно сморкается, а потом, помедлив, посоветовал ему поскорее выздоравливать и задумчиво повторил:

— Неисповедимы пути Господни. Не устаю удивляться бесконечности Его творения: сколько бы ни жил, всегда узнаёшь что-то новое о мире, Им созданном. И нет этому конца. В наших ли силах судить о Его делах? Кто знает, зачем понадобилась Ему простуда в раю. Скорее всего, в простуде есть благо, пока нам неведомое. А может, это знак врага человеческого — последний оставшийся от него след после низвержения.

Лявон встал. Ему уже давно пора было идти, на сегодня он узнал и так слишком много. Время уходило, а Рыгора нужно было спасать. Но от последнего вопроса он не смог удержаться:

— Кстати да, святой отец! Ведь если есть рай, то должен существовать и ад?

— Совершенно верно, брат мой. Ад есть, и он близок. Все, кто не спасся, остались за пределами нашего города.

По спине Лявона пробежал холодок. Он вежливо распрощался, пообещал приходить ещё и взялся за свою тачку. Святой отец тоже встал и сказал напоследок:

— Не волнуйся за них. У Господа так много любви, что Он простит и их тоже. Наступит однажды день, когда Он пошлёт туда сына своего, как луч света. И все спасутся, и не станет больше тьмы.

Он махал рукой вслед Лявону, обнажив из-под рукава изящное белое запястье. Тачка, проехав несколько метров тихо, опять душераздирающе заскрипела, и у Лявона мелькнула мысль, не спросить ли у священника машинного масла. «Нет, не буду. Это прозвучало бы глупо и не к месту».