Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Память подсказала строки Михаила Ломоносова:
С полночных стран встает заря:
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мечут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл,
Се в нощь на землю день вступил!..
Северное сияние исчезло так же внезапно, как и возникло. В воздухе слышался тоненький писк-свист...
— До чум, Андрей-Володь, нам не добежать, — вдруг заволновался Никифор. — Бежим те кусты, — начал поворачивать он оленей. — Пурга несет.
— Это не кусты, Никифор, это островок елового леса — вглядывался в даль Журавский. — Очевидно, такой же, как возле дома Ипатия... Поедем, переждем пургу и обследуем хорошенько лес, — согласился Андрей, совершенно успокоенный сполохами.
В перелеске было пока тихо, и они успели распрячь оленей, установить маленькую палатку и разжечь в ней керосинку, которую вместе с бачком керосина возили они постоянно на тот случай, если поблизости не окажется дров. Оленей Никифор пустил пастись, нарту с увязанными на ней нехитрыми вещами и продуктами он поставил торчком в густом ельнике, чтобы не выгребать потом из-под снега.
— Пурга короткий будет, — успокоил Ель-Микиш Андрея, — три-четыре лун. Сукарь едим, строганинка едим, — вынул он небольшой мешочек из-за пазухи, готовясь ужинать и пить чай.
Метель бушевала над просторами тундры и сутки, и двое, и трое... Стихла она в ночь на пятые сутки, уступив место свирепым никольским морозам. Последние дни Никифор с Журавским пролежали без пищи и тепла — кончился небольшой запас сухарей; оленины и керосина. Утром, облазив весь маленький перелесок, Никифор не нашел ни нарты, ни оленей.
— Олешка нет, лыжи абу, винтовка твоя украл — ее воровал Пиль-Рысь, — подытожил горестно проводник. — Век тундра такой вор не знал! — сжимал он в ярости кулаки. — Куда пойдем?!
— Никифор, давай разберемся в обстановке, — заговорил Андрей, пытаясь как-то отдалить беду. — Вот карта: до села Колва четыреста верст, до Ипатия — верст сто, до стада Кожевина — двести... Куда пойдем? Ты опытней меня, Никифор, думай, думай... У нас есть винтовка... Твоя винтовка, с которой ты не расстаешься, не то что я, разиня.
— Винтовка есть, — согласился Никифор, — лыж нет, еда нет! Пиль-Рысь воровал все!
— Может, не Пиль-Рысь?
— Пиль-Рысь! — твердо сказал Никифор. — Его знаю, отца знаю, деда знаю: он в пургу пойдет, он в мороз пойдет, он неделю будет как волк ползти по следу — деньги дай! Кто дал ему деньги за нас, Андрей-Володь?! Зачем ему наша смерть?!
— Тогда бы он убил нас, — попытался возразить Журавский, настойчиво выискивая причины небывалого воровства в тундре.
— Убивать нельзя, — так же твердо сказал Никифор. — Куда схоронишь? В снег? — спросил он так, как будто разговор шел о ком-то постороннем, далеком от них. — Летом найдут дырявый башка, — выделил он последние слова, — все скажут: Ель-Микиш и Андрей-Володь Пиль-Рысь стрелял! Почему стрелял?!
Журавский и сам понимал, что такая расправа с ними, обреченными на быструю голодную смерть в пятидесятиградусные морозы, начисто снимет подозрения с Тафтина и его пособников. Оленей же с нартами можно потерять по-разному...
Обдумав все, перебрав различные варианты спасения, Никифор и Андрей решили идти к стаду Кожевина. Они надеялись за три-четыре дня добраться до кромки лесов, где будут топливо и куропатки, где их, может быть, найдут сыновья Семена. Но как добраться туда истощенным в страшный мороз?
— Надо добыть песца, — решил Никифор. — Они, голодные, сейчас будут шнырять по тундре.
Соорудив из палатки подобие рюкзака, они вышли в открытый безмолвный простор.
Песца они убили в тот же день, проохотившись за ним часа три: Никифор, велев Андрею закопаться в снег с винтовкой около одинокого маленького кустика, сделал огромный круг и тихонько издали подгонял к нему любопытного зверька, прибегая ко всему запасу охотничьей хитрости.
После удачного выстрела он ободрал его, съел теплую печень и почки, сердце отдал Андрею. Андрей ел раньше сырое оленье мясо, но от песцового, резко отдающего псиной, его тошнило до желчи, до зелени, до потери сознания. Вот когда испугался Никифор — Андрей не сможет идти, а ему, Никифору, уйти от него нельзя! Он еще надеялся, что организм Андрея примет мороженое мясо, мелко настроганную мякоть, однако Андрея теперь тошнило даже от упоминания о такой еде...
Какое-то время они еще шли... Андрей просил об одном:
— Ель-Микиш, выживи, донеси карту и мои записки до ученых...
— Жить будем, — уверял Никифор. — Смерть будет Пиль-Рысь!
Днями Никифор снимал с себя грубую оленью малицу-совик, сшитую шерстью наружу, заталкивал туда ослабевшего Андрея, захлестывал у него под мышками палаточные веревки, запрягался в лямку и вез, вез, вез...
Ночью он рыл прикладом винтовки под обрывом какой-нибудь речушки нору, надевал свой совик, грыз строганину и, обняв Андрея, согревал его своим дыханием. В тепле Андрей отходил, старался подбодрить Никифора, внушая ему, что главное теперь — вынести, сохранить карту и дневники.
— Се краним, — отвечал неизменно Никифор, — токо Таптин и Пиль-Рысь кулома. Кулома! — давал себе и Андрею обет Ель-Микиш, понявший наконец, от кого исходят их страшные беды.
На четвертый день Никифор убил трех куропаток в мелком перелеске, нашел сушину, разжег костер.
— Жить будем, — заключил он. — Жить будем, Андрей-Володь!
Тут и нашли их сыновья Семена Кожевина, третий день кружившие по тундре.
— От они где! —
