Неизвестные солдаты - Владимир Успенский

Только сейчас заметила Антонина Николаевна коричневые пятна на лице Дьяконской: будто большие бледные веснушки неровно растеклись по ее щекам. Взгляд разом охватил располневший стан, туго обтянутый платьем живот:

«Неужели? Сколько же месяцев? — с ужасом думала она, чувствуя, как слабеют ноги. — Неужели Игорь?»

— Маме, маме привет, — бормотала Антонина Николаевна, пятясь от Ольги и не замечая недоумевающего взгляда мужа.

Тянула корзину, увлекая за собой Григория Дмитриевича, торопилась скорей за угол.

— Красивая девушка, — сказал Булгаков. — Очень красивая. С такой нетрудно голову потерять.

— Беременная она!

— Невероятно! Может быть, ты ошиблась?

— Какая тут ошибка… На пятом месяце. С февраля, понимаешь?

— Тише, Тоня, не шуми, пожалуйста. Люди вокруг…

— Все равно узнают… О, господи! — простонала она. — За что мне наказание такое!

— Ладно, Тонечка, ладно. Ну, узнают и узнают. Теперь уже ничего не изменишь. Хорошо хоть, что девушка видная, не замухрышка…

— Молчи, не понимаешь ты ничего!

— Я-то? Ну уж, голубушка, в этом не меньше тебя разбираюсь, — возмутился Григорий Дмитриевич. — Подойдет время — пусть к Игорю едет. Там и родит.

— Родит? — ужаснулась Антонина Николаевна.

— Конечно. Девка здоровая, от нее крепкий внук должен быть.

— Гриша, что ты говоришь! Внук?! Подумать только!

— Думай не думай, а выход один остался.

— Может, не от Игоря, — цеплялась за последнюю соломинку Антонина Николаевна.

— Сама сказала — пятый месяц. Да чего ты киснешь-то? Завидовать еще нам будут. Если такими темпами дело пойдет, мы и до правнуков доживем… Или бабкой не хочется быть?

— Не хочется. Рано ведь, — вздохнула Антонина Николаевна. — Да и Дьяконская… Не чистая она, не уживусь я с ней.

По пологой дороге, наезженной водовозами, они спустились к реке, на покрытый галькой мысок. Славка, убежавший вперед, уже возился в воде, подтаскивал ближе к берегу плоский белый камень.

Григорий Дмитриевич, поставив корзину, тотчас ушел в город — завтра день рождения Люды, надо купить подарок. Антонина Николаевна, подоткнув подол и потуже завязав волосы, принялась полоскать белье: сначала что покрупней — скатерть, простыни, пододеяльники. Славка и Людмилка в стороне ловили сачком юрких мальков, гулявших стаями в зарослях подводной травы.

Тихо струилась вода в зеленой окантовке берегов, на перекатах серебряной чешуей блестела под солнцем рябь. Чуть заметно покачивались крупные, литые листья кувшинок. У противоположного берега в гуще тростника нет-нет да и ударит по зеркальной глади рыба, побегут, замирая, круги.

Антонина Николаевна, выпрямившись, стояла в задумчивости. Вода доходила ей выше колен, к ногам, щекоча, ластились темно-зеленые косы тины.

С тех пор как помнила себя, помнила она и эту реку. В детстве ходила сюда с матерью, так же горделиво, как сегодня Людмилка, неся в руках тяжелый валек. В волнах этой реки учил ее плавать отец, здесь купалась она в девичьи годы с подружками. В луг за рекой ездила на лодке с Григорием; в душистой тишине, лежа на его плече, встречала рассветные зори…

Недавно, совсем недавно все это было! И трудно поверить, что, может быть, через год придет она сюда с внуком, придет бабушкой. И для этого нового человека она будет чем-то очень-очень старым, выходцем из истории, которую человек этот станет изучать в школе. А она-то считала, что только еще начинает жить, все откладывала на будущее свои планы.

Игорь уже отделился от нее: чужая женщина пойдет теперь рядом с ним. За Игорем скоро и Славкина очередь. А потом кто-то другой будет встречать зори среди цветов… Жизнь — как эта река. Будто стоит на месте, а приглядись: течет и течет непрестанно, уходит вдаль, ширясь и углубляясь, и исчезает где-то, пополнив собой другую реку…

Антонина Николаевна переступила с ноги на ногу, вода теплыми язычками лизнула кожу. Усмехнувшись, подумала: «Расчувствовалась… А полоскать-то кто будет!»

Опустила в воду белую рубашку-косоворотку. Григорий Дмитриевич любил надевать ее летом по выходным дням: в семье ее так и звали — «праздничная». Рубашка пошла ко дну, рукава шевелились, извивались, будто живые. Антонина Николаевна подхватила ее за ворот.

— Мама, мамочка, Славик какую рыбку поймал! — опрометью бежала Людмилка. — Такая рыбка вся черная и совсем тулбища нет, а хвост прямо из головы растет.

— Слава, ты что там еще?! — окликнула мать.

— Да головастик, — отмахнулся тот. — Пусть Людка с тобой посидит, я, может, рака поймаю.

Антонина Николаевна вышла на мелкое место, положила на плоский камень рубашку, шлепнула вальком по мокрой материи.

— Дай мне постукать, — просила Людмилка.

— Сиди. Потом.

Увлекшись делом, она не заметила, как подошел сзади Григорий Дмитриевич. Только когда окликнул, покосилась на него, не отрываясь от работы.

— Быстро ты обернулся!

По багровому лицу Григория Дмитриевича светлыми каплями стекал пот, лоснился, как смазанный маслом, желтый шар выбритой головы. Фуражку он тискал в руках. Сказал, задыхаясь:

— Антонина… Тоня, послушай!

— Что это? — перебила она, глядя на оттопыренный карман широких галифе. Из кармана нелепо торчали две желтые гуттаперчевые ножки.

— Где? Ах вот! Для Люды я, — торопливо говорил он, вытаскивая из кармана пузатую куклу-голыша.

— Больше-то никуда не додумался сунуть? Ты бы за пазуху, — качала головой Антонина Николаевна. — А ну покажи, покажи. Ребята, бегите сюда, — позвала она.

— Возьми. — Григорий Дмитриевич шагнул к ней в воду.

Пытался улыбнуться и не мог, побелевшие губы кривились, не подчинялись ему.

— Да ты что, не заболел ли? — удивилась Антонина Николаевна. — С мамой что-нибудь? Или с Игорем? — пугалась она, глядя на его лицо. — Да говори же ты? Что?

— Война, Тоня.

— Фу-у-у, — перевела она дыхание. — Какая еще война? С кем? Японцы, что ли, опять?

— Немцы напали! Сообщили сейчас по радио, я возле гастронома слушал.

— Боже мой, — стиснув худыми пальцами виски, простонала Антонина Николаевна. — Немцы… А Игорь? Игорь как же теперь?

— Мобилизация, Тоня.

— А ты?

— Не знаю.

— Скорей, скорей, — засуетилась она.

Хватала и чистое и грязное белье, комом засовывала в корзину.

— Гришенька, дети, скорее!

— Я не пойду, я куклу стирать буду, — хныкала Людмилка, прижимаясь к отцовской ноге.

— Дома, дома постираешь, — торопила Антонина Николаевна, беспокойно оглядываясь.

Славки уже и след простыл, его будто сдуло ветром, едва отец сказал о войне: мчался в город, на центральную улицу, к своим ребятам.

— Ты не волнуйся, Тоня, — уговаривал муж. — Может, все обойдется еще…

Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.

Славка весь день носился по улицам. Было и жутковато, и весело от того, что теперь начнется какая-то новая, необыкновенная жизнь. Он подумывал о том, как и когда сбежать ему на войну. Надо было только насушить сухарей да подобрать надежных ребят. Можно захватить с собой отцовский охотничий нож, а уж на войне, конечно, дадут настоящую винтовку. Или даже пистолет.

Сначала Славка был несколько разочарован тем, что жизнь изменялась как-то уж очень медленно. Базар поредел, но торговля на нем продолжалась. В магазинах, как всегда, полно людей, а пьяных было больше, чем в обычные дни.

Женщины, приехавшие с детьми на лето из Тулы и из Москвы, осаждали райисполкомовский конный двор, искали попутных подвод до железнодорожной станции.

Возле военкомата все время толпился народ. Молодые парни просили, чтобы их взяли в армию. Выпускники средней школы, едва выспавшись после бала, продолжавшегося всю ночь, собрались около райкома комсомола и пришли к военкомату организованно, строем. Подали общее заявление. Они хотели отправиться на фронт вместе, так как у них сложился дружный коллектив. Но на войну почему-то никого не посылали, всем предлагали ждать, даже осоавиахимовцам, имевшим значки «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник».

На крыльце военкомата стоял ночной сторож дед Максим с учебной винтовкой в руках. Особо настойчивых, пытавшихся прорваться в дом, он оттеснял со ступенек, покрикивал:

— Ну куды тебе в армию! Порядку не знаешь!

Славка удивлялся и негодовал: пока одуевские парни соберутся да доедут до Германии, там все может кончиться. Наши танки подавят фашистов и займут Берлин. «Скорее бежать надо, хоть и без сухарей, — думал Славка. — До станции пешком, а там в поезд… Вот если бы войну годика через три объявили, тогда бы мне в самый раз было…»

Необычное началось только вечером. По всем дорогам потянулись в Одуев подводы, переполненные людьми. Останавливались возле Дома культуры — двухэтажного здания с башенками на углах. В большой сад, обнесенный чугунной решеткой, пропускали одних мужчин. Они прощались с женами, целовали детишек и, забрав котомки, уходили за ворота. Оттуда не возвращались.