Рисунки баталиста - Александр Проханов

Город, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, дохнул на него накаленно. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов, отвердевших, вмуровавших в себя голубые купола, минареты. Остановившийся, окаменелый разлив, хранивший дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся некогда мягкой глины, высохшей, обожженной, оставившей на себе отпечаток.

Герат, обесцвеченный и пепельный, струился жаром, как тигельная печь. В дрожащем сиянии едва голубели мечети. Далекие минареты, голые, земляного цвета, похожие на заводские трубы, проступали сквозь дымку. Город напоминал пустыню, накатывал барханы на тусклую зелень предместий, отступавшую, пропадавшую в блеклой долине, над которой, лишенные объема, похожие на пылевые тучи, стояли горы.

Веретенов смотрел на Герат, таинственный, величавый, пугающий своей неподвижностью, влекущий своей невидимой, закупоренной в толщу жизнью. И она, эта жизнь, пробивалась сквозь глиняный панцирь грохотом взрывов, треском очередей, дальним гулом.

– Тут, знаете, все-таки надо осторожно выглядывать. – Коногонов, боясь, чтоб не прозвучали в его словах запрещающие интонации, прервал его наблюдение. – Здесь повсюду могут быть снайперы. Бьют очень точно!

– Не понимаю, что и где происходит. Где бой?

– Вот Деванча, прямо отсюда, от бани и до зеленой зоны! – Коногонов указал на низкое куполообразное здание, грязное, похожее на насыпанный холм, за которым тянулись ребристые, склеенные из ячеек кварталы. – Афганские «командос» продвинулись метров на сто и залегли. Передали сейчас полковнику Салеху. Остановлены пулеметами. Трое у них убиты, шестеро ранены. Полковник Салех планирует удар авиации.

Веретенов оглянулся на афганского командира: коричневое продолговатое лицо, черные усы, белозубый, гортанно выговаривающий рот.

– Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей, красный дым, – прислушался Коногонов к рокотанию афганской рации. – Наши стоят в блокировке вон там! Примерно от зеленого дерева и дальше, к старому кладбищу! – Коногонов повел рукой в воздухе, и Веретенов не увидел, но почувствовал продернутый в этот глиняный город металлический стержень колонны. Там, в этой вонзившейся силе, гибкой, расчленившей Герат, присутствовало нечто больное, драгоценное, хрупкое, излучавшее к нему на башню тончайшую боль. Его сын был запрессован в каменную толщу Герата. Лицо сына слабо просвечивало сквозь огромный лик азиатского города…

Он не был готов рисовать. Не смел раскрыть этюдник. Пытался понять этот город. Себя в этом городе. Бой, идущий в Герате.

– Тяжело приходится «командос»! Весь город – сплошной дот! Не уличные бои, а бои в крепости! – Коногонов зло и зорко косил глазами в бойницу, прислушивался к командам афганцев. Полковник Салех дышал в трубку рации, и скрещенные мечи на его погонах блестели, как осколки стекла. – Вот опять поднялись в атаку и опять залегли! Два убитых, два раненых! Полковник Салех дает авиации цели!

Веретенов смотрел на затуманенный город, на глиняные купола, похожие на пузыри. Слушал гулы и хлюпы. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, сбивает, месит рыжую гущу, и она, парная, тяжкая, взбухает пузырями.

– Пошли!.. Авиация!.. – Коногонов запрокинул голову. Туда же, в едином повороте голов, смотрели офицеры. Тонкий, как стеклорез, приближался звук. Крохотная заостренная капля металла мерцала, оставляя просторную в небе дугу, снижалась к предместью, пропадала. И там, в продолженье дуги, рвануло красным клубком. Раз, другой. Из пламени лениво и вяло стал подниматься курчавый кофейный дым. Эхо взрыва налетело на башню, шатнуло ее, помчалось к противоположной окраине, к мавзолеям, минаретам, кладбищам.

В Деванче, бледные на солнце, взлетали и гасли ракеты. В двух местах дымило ядовито, оранжево.

– "Командос" отмечают рубеж залегания. Чтобы не попасть под удар авиации. – Коногонов крутил головой, и Веретенову казалось, что для него, военного, этот бой – не только работа, но и зрелище. – Сейчас пойдут вертолеты!.. Вон две «вертушки» пошли!..

В синеве с мерным рокотом, пульсируя блеском винтов, скользили два вертолета, один за одним, на разных высотах, стянутые тугой незримой струной. Веретенов запрокинул лицо, пропуская над собой вертолеты. Вспомнил двух вертолетчиков – потерявшего в Герате семью и родившего в этом городе сына. Оба они пролетали над башней, и один сквозь стеклянный блистер видел ту страшную площадь, где в пыли и крови лежали его милые, близкие, а другой – ту плоскую крышу, под которой на коврах и подушках лежал новорожденный сын. Оба они щупали кнопки пусков, искали в прицелы враждебные цели. Каждый видел и слышал свое. Одному сквозь рокот винтов город кричал: «Отомсти!» Другого сквозь свист лопастей город молил: «Защити!»

Вертолеты шли в ровном звоне, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул носом, наклонился и, как рыба к добыче, устремился с ускорением вниз. Чуть заметно дрогнул, остановился на миг. Выпустил красное пламя, из которого, как черные щупальца, вырвались длинные, колючие, вцепившиеся в небо дымы. И где-то внизу, в продолжение дымов, полыхнуло плоско и жарко, будто испарился ломоть земли и белесый пар повис над домами. Гул взрывов прокатился над башней, и следом – частый, зазубренный звук, так ломаются зубцы в шестерне. Вертолет улетел, оставляя в небе два черных многопалых пучка, – каракатицы брызнули в небо чернилами, впрыснули свои длинные ядовитые струи.

– Ударил «нурсами»! А потом обработал из пушки! Вон теперь второй атакует! – Коногонов пояснял Веретенову, будто вел репортаж.

Другая машина, блеснув кабиной, устремилась к земле. Полыхнула из-под брюха огнем, плюнула черным веером, и внизу отразилось огненно-красным, словно расплавилась глина, испарилась летучей ртутью. Окраина дымила, и из дыма сыпались беззвучно ракеты.

– Пошли «командос», пошли! Огневые точки подавлены!..

Два огромных дыма от сброшенных бомб вяло клубились. Не отрывались от земли, продолжали сосать из нее вещество. Превращались в деревья, наращивали свою угрюмую, из пепла и праха, крону.

Веретенов наблюдал лица офицеров: то озабоченные, нервные, злые, с трубками у кричащих ртов, выкрикивающих по-афгански, по-русски, то оживленные, радостные, следящие за ударами с неба, за горящими пораженными целями. Веретенов пропитывался зрелищами и эмоциями боя. Не понимал, но чувствовал их грозную уникальность, зловещую неповторимость и быстротечность. Знал: он поставлен на эту башню чьей-то волей, чтобы увидеть и запечатлеть этот город, этот бой, этот горький час, один из бесчисленных, пронесшихся над этими кровлями. И чтобы он не ушел с этой башни, не сбежал, не забился в тоске, чтобы глаза его оставались открытыми, продолжали смотреть на жестокий сгорающий мир, этот «кто-то» поместил в город сына. Среди дымов и пожаров, накаленных стрельбой стволов, окруженный минами, снайперами – его сын, его Петя. И он, художник, он, отец, раскроет сейчас этюдник. Станет писать этот город с его малой, драгоценной, вмурованной в глинобит сердцевиной.

Он раскрыл свой этюдник. Выдвинул треножник, утвердил на каменной кладке. Наколол лист белого ватмана. Налил в фарфоровую плошку воды. Выдвинул краски и, окунув в воду кисть, зачерпнул акварель, нанес на бумагу первый красный мазок.

Он рисовал страстно, быстро. Срывал влажные, взбухавшие листы с разноцветным оттиском города. Накалывал новые. Бил в них кистью, словно высекал эти тусклые массы, мутную зелень предместий, легким острым касанием наносил минареты. Менял инструмент. Брал карандаш, рисовал офицеров, афганские, русские лица, горячую плазму эмоций, уловленную каменной чашей. И снова хватался за кисть, торопился, спешил уловить менявшийся лик Герата.

Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара. Кружили в звоне винтов вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую металлическую сеть. Связисты гудели у телефонов и раций. Командиры принимали сводки о ходе боя, о продвижении войск, о раненых и убитых «командос». А он рисовал лицо города. Увеличенное, распростертое среди гор и степей лицо сына. Отпечаток дорогого лица на кровлях, куполах, минаретах.

Душа его напряглась, пробивалась к какой-то истине. Он добывал ее с каждым мазком, выхватывал зрачками и пальцами из огромного города. И она оседала на бумаге влажными пятнами цвета.

Задержал на лету кисть с голубой каплей влаги. И этот взмах, голубой язычок, сочетание света и тени породили в нем воспоминание.

Он, Веретенов, в другое, невозвратное время, прожитое им навсегда, исчезнувшее навсегда из этого света и воздуха, молодой, легкотелый, стоял перед раскрытым этюдником на высокой карельской горе. Задержал на лету кисть с голубым мазком. С той горы открывался лучистый сияющий мир с озерами, реками, красными смоляными борами. По синей воде плыли темные лодки, оставляли лучи серебра. Кони паслись на лугах. Седая многоглавая церковь бросала в озеро свое отражение. И он, в предчувствии любви, предстоящего чуда и творчества, рисовал этот мир. Из дальних лесов и озер летел ему в душу сноп светоносных лучей – из таинственной сердцевины мира.