История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

Но однажды не вытерпел и, видя, как Гийом собирается в дорогу, попросил:

– Когда увидишь отца Бернара, скажи ему имя Ноэль, просто скажи: Ноэль – он поймет.

– Что за Ноэль? – тупо уставился он на меня.

– Избавь меня от своих вопросов! Прибереги их для кого-нибудь другого! – не сдержавшись, выкрикнул я. – Скажи имя – и всё. И принеси ответ. Большего не требуется!

Он что-то суетливо забормотал. Я уж был не рад тому, что затеял. Ничего он не узнает, всё перепутает.

В тот раз, как нарочно, он задержался – я уж счет дням потерял, на такое их число моего умения считать не хватило. Когда же он, наконец, объявился, то был явно доволен, уверенный, что справился с моим поручением. Из своего дорожного мешка он вытащил свернутый лист и принялся говорить, как отец Бернар наказал прочитать только мне и слово в слово. Он ещё бы рассказывал, но я слушать не стал, заторопил его.

– Мне горько отвечать на твой вопрос, Корнелиус, – слегка запинаясь, Гийом читал монотонно, безо всякого выражения, словно речь велась о покупке дешевой утвари для хозяйства. – Признаюсь, я долго размышлял, дать тебе знать или лучше оставить в неведении. Но, в конце концов, принял решение сообщить, как мы говорили однажды, не мне судить, что есть большее благо – всё в руках Господа, сын мой, он ведет нас в пути от рождения до самой смерти, я лишь покорный исполнитель воли его. И если ты задал вопрос, ответ для тебя существует и придет к тебе, так или иначе. Поэтому с прискорбием сообщаю: Ноэль давно нет на этом свете, она скончалась через три месяца после твоего ухода. Хоронили не у нас, я был лишен возможности утешить её мать, и слухи о смерти Ноэль дошли до меня позже её кончины. Говорили: умерла она в горячке, но истинной причины никто не знал. И только совсем недавно открылось дело некой знахарки, судили которую за то, что распространяла она зелья всякие. В ходе дознания называла она имена тех, кто приходил к ней по невежеству, и в их числе с удивлением и болью я услышал имя Ноэль. Я сам задал вопрос: когда и за каким снадобьем обращалась сия девица. Знахарка ответила: чтобы избавиться от младенца в утробе, и, подсчитав, я установил, что было это примерно за две недели до кончины. Знахарку за столь гнусные деяния приговорили к смерти, но разве может приговор, пусть суровый и соразмерный вине, служить утешением и облегчить страдания тех, чьи близкие по умыслу – не создателя нашего, а человеческому – лишились жизни? Знаю, известие отзовется скорбью в твоей душе, но молись, сын мой, и я молюсь еженощно за покой и прощение для Луизы Мари Ноэль Вийон, таково её подлинное имя. О матери Ноэль мне ничего не известно. Отец Бернар.

Гийом, закончив читать, неторопливо свернул послание и смотрел на меня безучастно. Хотя нет, теперь я припоминаю, он что-то спросил. Вроде, кем мне приходится эта Ноэль.

– Кем приходится, – повторил я.

Кем приходится… Кем приходится… Слова застучали в голове, словно дробь адского барабана, всё громче и громче, пока силой своей не вызвали нестерпимую боль, пришедшую в каждую частицу моего тела. Мне хотелось броситься наземь, биться о холодный пол, кричать от обиды и боли, звать на помощь – что угодно, только бы как можно быстрее сбросить с себя, не дать задержаться, иначе она поднимется к самому горлу, сожмет и просто задушит. Но вместо этого, кажется, я ответил Гийому. Внешне я был очень спокоен. Только побледнел немного – так он мне сказал.

Я попросил отдать мне письмо. Он удивился тому больше, чем известию в самом письме. Зачем оно тебе, ты же не умеешь читать, но отдал, когда я, стиснув зубы, повторил просьбу и протянул руку.

Я хранил письмо довольно долго, десяток лет точно. Время от времени вынимал и заглядывал в него, как когда-то смотрелся в зеркало, и потом всюду мерещились слова, прочитанные Гийомом: молись, сын мой, и я молюсь еженощно… Повторял их, глядя на листок, пока однажды он не рассыпался от ветхости прямо в руках. Но даже после, какое-то время я хранил обрывки, а когда они совсем превратились в пыль, не выбросил, нет – я закопал остатки, похоронил.

Годы опять текли, уходили, как вода сквозь пальцы. Ничего в моей жизни не происходило, припомнить и сказать не о чем, даже о детстве я рассказал здесь куда больше.

Однажды Гийом долго отсутствовал, я почти попрощался с ним, думая: он не вернется больше, но он пришел и принес известие, что отец Бернар умер… Так оборвалась последняя нить, связывающая меня с прошлым, и ничего не осталось, кроме того, что помнил. Воспоминания, воспоминания, которые со временем стали казаться мне просто вымыслом. Да, можете представить, я стал сомневаться: жил ли Париже, есть ли в нём улица Рейн и мастерская на этой самой улице. Всё казалось небытием. И я сам небытие.

Тянулось это долго, очень долго. Я не роптал, не перечил, дух мой не бунтовал. Я смирился, как и прежде покорно мирился со многим в своей жизни. Каждый день выполнял всю ту же простую работу, почти не задумываясь, что делаю. А почему изменилось? Мне неведомо. Но одним утром, хотя было оно весенним, но самым обычным и непримечательным, я проснулся, с трудом спустил ноги с постели, ощущая, как плохо сгибается и ноет тело. Сидел, скорчившись от боли, и, казалось, чувствовал каждую морщинку, все они, до последней, порождены стремительно пролетевшими событиями и долгой памятью о них. И вдруг понял, что хочу иметь хоть какое-то подтверждение тех остатков в памяти, чудом сохранившихся. Хочу убедиться, что была у меня другая жизнь.

Постанывая, сполз с постели и подошел к окну. Теплый ветерок, залетая, шевелил мои сильно поредевшие волосы. И тут я услышал в себе тот слабый отзвук, еле приметно он ожил в моей душе. Что-то звало меня, подобное тому, как уже вело однажды по дороге в Париж… Не веря самому себе, я стоял, боясь шелохнуться и вспугнуть его, но он не исчезал, только слаб был очень, едва различим.

На следующий день он повторился, я даже не знал, что и думать, а от него уже не было избавления. Напоминал о себе всё чаще и решительнее, не оставлял в покое, теребил день за днем, пока я не сдался, а он не добился своего. И через год с лишним он притянул меня к тому самому месту, на той улице Рейн, где почти полвека назад я стоял в ожидании, себя не помня от радости…

Моё преступление не раскрылось, по крайней мере, поводов для сомнения в этом никогда не получал. Ни разу я в нём не признался, хотя проносились мгновения, когда казалось, готов был – вот-вот заговорю. Но каждый раз что-то останавливало, словно кто-то свыше давал знак, вовремя одергивал, и я продолжал хранить молчание. А тот, кто прерывал меня, знал, что раскаяние в содеянном я пережил, пронес через себя, и признавал моё раскаяние достойным, коль за Пикара меня не судили, другим человеком наказание мне не назначено.

И всё же наказание я получил: чем ещё считать мои десятки лет, прожитые в тоске и забвении в монастыре, но, думаю, и так понятно, за что дано. Я не смог удержаться на том пути, не смог воспользоваться многим из того, что мне давалось, и судьба лишила меня своей милости…

А сквозь годы, вспоминая об Ансельми, мог бы сказать… Моим глазам он всегда предстает в том возрасте, в котором мы с ним когда-то расстались, и мне трудно представить, что оставили годы на его лице. Не скрою, временами я задавался вопросом: вспоминает ли он обо мне, ведь моё участие в его судьбе малым не назовешь, и хорошим оно не закончилось. И тогда мне кажется, что, если в мыслях я вижу Ансельми, это его воспоминания находят меня и связываются с моими. А тот, кто теперь пребывает в уверенности, что напоследок на этих листах я метну в него стрелы отравленные и напишу о своих проклятиях, ошибается: ничего из этого я не сделаю, ничего похожего в душе своей не сохранил. А скажу лишь, что надеюсь: дожил он до моих лет, и простится ему содеянное теми, кого встречал он на пути к счастью, которого искал…

***** Письмо 1

Тороплюсь окончить свой труд… Господь позволил мне совершить задуманное, но всё ещё не могу сказать, заметно ли легче стала моя ноша, хотя чувствую в душе временный покой, что наступает после трудной исповеди. Даруй нам, Господи, избавиться от всякого зла…

Про труд этот знаю пока только я, и что-то подсказывает, после смерти в тревоге буду ждать, когда хоть одна живая душа откроет эти листы и прочитает их до самого конца. Поймут меня или осудят, а может, посчитают достойным одной жалости, будет не столь важно, и в том и в другом я обрету себя и смогу предстать к Господу нашему с чистым сердцем…

______________________

14 августа 1837

Мадрид, Испания

Сим подтверждает подлинность рукописи и свидетельствует, что получена рукопись от причетника аббатства Сент-Антуан вблизи Парижа.