Равноденствия. Новая мистическая волна - Дмитрий Силкан

Две недели в цеху промелькнули в оживлённой суете: Соколов перезнакомился с работниками, узнал, за какую команду кто болеет, кто здесь работал до него и почему уволился ("Да умер, нехорошо умер", — шепнула Валентина Ивановна); что дают на обед (вкусный!) и есть ли на комбинате красивые женщины (они были). Работа оказалась довольно рутинной, необременительной, но требующей в прямом смысле вкуса и внимания — он с удовольствием вникал в технологию выделки сосисок с сыром и пряных сарделек, в первый же день напробовавшись их до одурения…

Жизнь расцветала радужными красками. У него вошло в привычку пить после работы в парке пиво с мужичками, пешком проходить часть пути до дома, думая о чём-то отвлечённом и приятном. В конце второй недели работы выдали аванс, а в понедельник Андрей опять сидел в кресле кабинета Нагайцева. Тот, как обычно, был лаконичен. "Справляетесь. Переведу вас на куриные котлетки. Окорочка. Но особые. Наша технология. Купили рецепт у одного ИЧП… Вернее… Цех был недалеко, здесь, на Гурманова, — после взрыва даже мясорубок не осталось. Главный технолог погиб. Эксклюзивная технология, так сказать. Доверяем вам. Оклад с завтрашнего дня удваивается".

Окорочка так окорочка, интересно, что за хитрая технология? Соколов только усмехнулся, увидев на следующий день на конвейере знакомые по голодному началу августа котлетки в сухарях. «Цыпляндия»… Вспомнилась тоска, неуютность, ночь, небо в тучах и пьяненькая продавщица, открывающая камеру с упаковками куриных котлет. И вот они лежали перед ним — правда, по периметру упаковки шло название комбината, где Соколов теперь работал, а вовсе не загадочного трагически погибшего ИЧП.

В среду Соколов неожиданно обратил внимание, что Марья Алексеевна и Нина, обожавшие вобеденный перерыв подогреть на сковородке свою родную продукцию, остались без ланча. Они тянули из стаканов чай, с тоской поглядывая на холодную сковороду — и это при том, что вокруг были моря разливанные этих аппетитных котлеток в сухарях! Соколов пожал плечами и двинулся в столовую.

Назавтра история повторилась — женщины из экономии опять пили пустой чай, вздыхая и тихо переговариваясь о своём, но к «Цыпляндии» не притрагивались. Тут Соколова осенило: похоже, цех полностью перешёл с момента его перевода сюда на производство «Цыпляндии», а у женщин, вероятно, аллергия на куриное мясо — то-то они всё ели говядину да свиные тефтельки… В пятницу Андрей не выдержал и спросил у них, почему голодают. Реакция его изумила: Нина выразительно распахнула глаза, а Марья Алексеевна покрутила пальцем у виска: "Что вы, и не вздумайте есть! Вы что, забыли?" Нина оборвала ее выразительным жестом, и женщины, оскорблённо нахохлившись, синхронно поднесли стаканы к накрашенным губам.

Путём окольных расспросов Андрей выяснил, что, кроме него, эту «Цыпляндию» никто на комбинате не ест и не ел — кто ссылался на отвращение к мясу (профессиональная болезнь мясовиков!), кто — на конкретную нелюбовь к курам, кто просто уходил от ответа. Андрей сделал только один вывод: что дело с куриными котлетами явно нечисто — и на всякий случай, пораньше отпросившись с работы, сходил к гастроэнтерологу. Тот не поленился сделать УЗИ, взял анализы и через два дня успокоил Андрея, что у него идеальный желудок. "Хоть железо переварит". И Соколов решил впредь игнорировать загадку «Цыпляндии» и не забивать голову глупыми мыслями.

Через два месяца за утренним кофе он отметил краем уха сообщение о массовом отравлении в школе № 27, "произошедшем по вине повара. Двести семьдесят пять детей находятся в больнице"… Соколов только головой покрутил, — ох уж этот президент! Чем дальше в лес… Ладно, банки лопаются, разгул преступности — так ещё и на тебе! Страдает наше будущее и наша надежда! И когда вечером диктор опять сообщил, что в детском саду на Каховской улице "произошли случаи массового отравления детей", он вздрогнул, невольно подумав о международном терроризме.

Ещё через неделю, снова утром, Соколов поймал себя на мысли, что перед подъездом его дома стоит похоронный автобус — что ж, людям свойственно умирать, но не так же часто, чёрт возьми! Вчера он подъезжал к соседнему подъезду, позавчера — вон к тому дому… Телевизор Андрей уже побаивался включать — когда шли сообщения о российских новостях, подозрительно часто дикторы выдавали скупую информацию о новых массовых отравлениях — то в школе, то в детском саду, а то и…

Он заметил, что на телевидении сменились почти все дикторы; заходя в магазин, он не узнавал продавцов, даже знакомых соседей что-то не было видно… Лишь лица коллег по цеху успокаивали своим постоянством.

В Москве наступал какой-то тотальный мор — Соколов специально по дороге на работу считал похоронные автобусы, встретившиеся на пути, — в день их число уже зашкаливало за сотню. По городу двигались вереницы пузатых автобусов с занавешенными стёклами. Обзвонив в выходные нескольких старых приятелей, Соколов обнаружил, что двое из них неожиданно скончались, а третий выдавил в трубку, что ему очень плохо вторые сутки, тошнит, рвота — а отчего, не может понять. На заботливый вопрос о том, что он съел, приятель сказал, что он в основном только пил, а закусывал огурцами с бабушкиного огорода и иногда куриными нежными котлетками. Соколов пожелал ему выздоровления, положил трубку и крепко задумался.

Жизнь начинала напоминать какой-то лёгкий, но вязкий кошмар. Андрею звонила из Владимира взволнованная мать: "Что у вас там происходит?" — он, как мог, успокоил её. Что же происходит на самом деле? По телевизору упорно делали вид, что ничего экстраординарного в столице не наблюдается — просто резко вырос (плохая экология, плохая наследственность, неврозы, озонные дыры) уровень смертности — но скоро баланс восстановится и всё встанет на свои места. Кстати, комбинат по-прежнему работал, и, насколько Андрей знал, все сотрудники были живы-здоровы. Зато он начал ловить на себе заинтересованные, а то и завистливые взгляды младших технологов и разнорабочих. Что, много получаю? Плохо выгляжу? — мучился Соколов.

В понедельник его вызвали к Нагайцеву. Директор с участливой улыбкой приподнялся из-за стола и кивнул Андрею на кресло. Он был подозрительно приветлив: "Андрюш, я так считаю, вам пора взять небольшой отпуск — на недельку, на две. Неважно выглядите. А у нас дом отдыха на озёрах — самое время вам проветриться. С завтрашнего дня считайте себя на отдыхе, вещи собирайте — и в путь!". Возражать Соколову не хотелось, тем более что он действительно ощущал себя вымотанным этой зловещей непонятностью окружающего. Вечером он упаковал спортивную сумку, вложил в паспорт путёвку и, предвкушая поездку, сам не заметил, как заснул у телевизора.

На рассвете ему снился сон: обезлюдевшая, вымершая, чистая и пустая Москва. Кажется, Пушкинская площадь. Накрапывает дождь, и несколько прохожих под зонтами сгрудились у памятника. Сфокусировав зрение, как это бывает только во сне, Соколов вдруг понял, что публика рассматривает памятник, но это отнюдь не памятник великому русскому поэту. На постаменте высечено: "Андрею Соколову от благодарных горожан. Москва для москвичей! Чистый дом, чистая улица, чистый город". В бронзовом величии в дождливом небе Москвы простирал свою руку вдаль Андрей Соколов собственной персоной (Андрей поразился мастерству скульптора, верно схватившего его характерный жест и полуулыбку). В протянутой руке бронзовый Соколов; держал коробку "Цыпляндии".

Сон не давал поводов для удивления и рефлексии, и потому, когда он ощутил тяжесть пахнущей плесенью и изъеденной язвами руки, он уже знал, кто стоит за его плечом.

Соколов умер во сне.

Отчаяние

— Отчаяние, отчаяние, отчаяние. Человек одинок, весь мир пустыня. — Катя слегка дрожащей рукой повертела перед глазами фужер с вином и через стекло призывно и хитро бросила взгляд на Диму. — В этом мире нечего искать, дружок. Нет, ну правда, согласись.

— Ну а я уверен, что жить интересно. Вообще, как это там говорилось в твоем любимом фильме — жизнь прекрасна и удивительна. Я тоже так думаю. Для человека главное в этом мире — поиск истины, Бога, не так?

— Так-то оно так, — не унималась Катя, наполнив фужер. — Смотри, вот весна. Ещё одна, всё бесполезно, ничего нет, нечего ловить. Поэтому меня так волнует установление контактов с потусторонними силами.

Дима недобро усмехнулся:

— И как ты собираешься их устанавливать? Думаешь, это безопасно? Христианство, по крайней мере, дает какие-то гарантии, защиту…

— Ничего оно не дает, — агрессивно оборвала Катя, — ты просто боишься. Не хочешь себе признаться в том, что тебе тоже тесно в этом мире. Ты ещё скажи, что любишь жизнь.

— Да, я люблю жизнь, — Дима потянулся к сигарете, бросив взгляд на будильник. — Мне пора.