Красная луна - Елена Крюкова

А теперь я тебе отвечу, Елагин, — сказал Чек, не закусывая, промакивая рот рукавом черной рубахи. — Да, я хочу иметь много денег! Так много, чтобы…

Чтобы наесться от пуза? Чтобы нажраться коньяком под завязку? Чтобы скупить во всех оружейных лавках все новомодные пушки?

А ты гад, Елагин, — с радостным изумлением сказал Чек, и его страшную стянутую маску повело вбок, перекосило — он улыбался.

Сколько тебе нужно, чтобы выполнить все свои потребности? Все, что у тебя есть за пазухой на сегодняшний день?

Чек медленно взял с блюдца витую золоченую чайную ложку. Запустил ее в вазочку с черной икрой. Проглотил икру.

Не слышу!

Ну-у-у… пес его знает… ты тоже спрашиваешь… ну, так я думаю, штук двадцать…

Чего? Рублей?

Ну, баксов, ты что, дурак, что ли…

Чек, будто в тягомотном неправдашном сне, следил, как Ефим встает, как подходит к секретеру, как вынимает деньги, зеленые хрустящие бумажки, много бумажек, как кладет перед ним пачку на столик, уставленный роскошной, никогда им не виданной жратвой.

Хватит тебе?

Это что же… — Чек сглотнул. Не прикоснулся к долларам. — Подачка? Или… откупаешься?

От чего мне откупаться? От кого? От тебя? — Елагин пожал плечами. Чек видел, как слегка дрожат его пальцы. Как дергается в тике щека. — Щенок. Много тебе чести. Я просто даю тебе деньги. Ты же хотел денег. Ты и твои пащенки. Бери.

Брать и уваливать? Щас. Вот только врежу еще и закушу. И побегу, ай-яй, как быстро помчусь.

Козел. Язык без костей. Умел пугать, что ж не умеешь достойно вести себя?

Уж лучше бы ты мне суставы выкручивал, Елагин.

Они глядели друг на друга, как два зверя в лесу. Неуловимый запах одной породы щекотал обоим раздувшиеся ноздри.

Еще выпьем?

Выпьем.

Ефим налил. Они выпили. На сей раз Чек закусил основательно — бутерброд, кусок омара, прямо пальцами цапнул с тарелки соленые маслины и отправил в рот.

М-м-м, черт бы драл, как классно!..

Если хочешь, я еще добавлю.

Чего?..

Десяток штук. Чтобы тебе совсем комфортно было. Чтобы ты чувствовал себя как я.

А зачем тебе это надо все, Елагин, а? — спросил Чек с набитым ртом. — Это не спектакль? Это ты по правде? Так я ж эти деньги тогда не на себя пущу. На наших.

Ну и псих. Я даю их тебе. Чтобы ты устроил свою жизнь, как хочешь ты.

Ефим отвернулся. Он отчего-то не мог глядеть на его порезанное ножами, все в диких шрамах, невероятно страшное лицо.

А я сам не знаю, чего хочу. Налей еще!

Не развезет?

Развезет — усну прямо здесь! Не диван у тебя, Елагин, а облако! Знаешь, такие облака в церкви, на сводах, рисуют… пушистые, пухлые…

Налили по третьей. Бутылка «Хеннесси» опорожнилась наполовину. Исчерканные шрамами щеки Чека густо порозовели. До Елагина долетало его коньячное дыхание. Они оба одновременно подняли бокалы, сдвинули.

А я помню… помню, как к тебе в твоем дворе подошел… ты тогда чуть в штаны не наклал, ха-ха-а-а-а-а!..

При виде тебя, парень, да. Так оно и было.

Чек закусил губу. Влил в себя коньяк, как горючее в бензобак.

Отличное питье… И что, шеф?.. Подпоишь… и головой в унитаз… ха-а-а-а…

Охота была. У тебя, Чек, девушка есть?

И снова на миг он, пьяный, уличный бродяга, бритый хулиган, по которому уже плакала тюрьма, показался отчего-то ему таким родным, таким своим, что сердце поднялось из груди вверх и комом, как непрожеванный кусок, встало в горле. «Это все коньяк, — подумал он злобно, — отвратительный „Хеннесси“ я купил сегодня, никогда не надо брать эту марку, зря ее повсюду рекламируют».

Есть, — важно кивнул Чек. Перед его глазами встала Дарья, как живая. — Есть, а как же! Это я к ней бежал… а ты мне подножку из машины твоей гадской подставил… ты меня — от нее увез…

Елагин встал. Сердце билось непонятно, тревожно.

Тогда ты вот что. — Он встал, шагнул к шкафу. Рванул на себя дверцу. Вынул из шкатулки что-то, ярко сверкнувшее. — На, подари ей браслет.

Чек протянул непослушную руку. Сначала схватил воздух, потом ювелирную бирюльку. Ого, чистое золото! Или подделка?.. Он поднес браслет близко к глазам. Вертел. Рассматривал. Золотая змейка с изумрудными глазами. Да, похоже, золото настоящее. Он попробовал его на зуб. Елагин ударил его по руке.

Ты, что в пасть суешь…

Чек снова уставился на браслет. Где, когда он видел похожий? Ага, да-да… Была у него девчонка одна. Давно? Годы идут, и это было здесь уже, в Москве, не на Кавказе. На Кавказе он еще салагой был. А тут уже стал мужиком. Девки сами липли. Эту, чье лицо внезапно из тьмы времени встало перед ним, он помнил смутно. Она не давалась сама. Он ее изнасиловал. Он считал тогда — это в порядке вещей. Ну, гулял с ней одно время. Время, нитка, мотают тебя люди на клубок. Потом он бросил ее. У парня должно быть много девок, а у мужика — много баб. Зацикливаться на одной не стоит. Потом до него дошли слухи, что ее вроде бы убили. Мало ли кого и когда пришили в этом мире! Мало ли на свете таких вот изящных золотых вещиц! Может, эта желтая змея вовсе и не ее.

И что?

Бери. Суй в карман. Подари своей девушке. Ей понравится.

Ефим отвернулся. Вытащил из кармана сигарету. Закурил, глядя куда-то в угол остановившимися глазами.

Он нашел, кому наконец сбагрить этот, жегший ему душу, подброшенный ему кем-то браслет Дины Вольфензон.

Чек повертел бирюльку в руках. Осторожно положил на подлокотник кресла. Золотая змея ползла по подлокотнику, светилась зелеными глазами.

— Ты, бритый крыжовник, — Ефим щелкнул его пальцем по бритому набыченному лбу. — Сильно изменишь своим принципам, если скажешь мне, кто все-таки стоит за тобой?

Они оба допились той, Хрустальной, ночью до того, что Елагин подмял под себя Чека. Он охмурил его. Он обаял его. Он все-таки купил его — урода, озлобленного мальчонку, дикого звереныша, со всеми потрохами, со всем его нехитрым серым веществом в покалеченной башке, со всем тяжелым, как чугун, скарбом его жизни. Он сказал ему: «Чек, ты отныне служишь мне. Я тебя приобрел, Чек. Ты больше не служишь своим вождям, фюрерам и дурерам. Ты теперь — на службе у меня. Я сделаю из тебя человека, урод. Я тебя выучу! Я отправлю тебя в Кембридж! В Гарвард! В Уортон! Я отграню тебя, как алмаз! Ты себя не узнаешь! Мы, Чек, дружище, сделаем тебе пластику… и рожа твоя будет как у Алена Делона, клянусь, зуб дам…» Ефим щелкал себя ногтем по клыку. Чек идиотски смеялся, пускал пьяные слюни. В разгар ночной пьянки из дальних комнат выплыла дородная седовласая матрона, изумленно воззрилась на попойку, на вусмерть надравшегося коньяка сына, машущего рукой перед лицом, вернее, перед дикой, уродливой мордой какого-то парня в тупорылых черных башмаках и в черной рубашке с закатанными до локтей рукавами. Ефим у нее всегда был мальчик с причудами. Ариадна Филипповна пожала плечами. Пусть веселится. Может, этот уличный лысый уродец — и где только респектабельный Фима подцепляет таких?! — ему для чего-то понадобится. У Фимы каждый мусор идет в дело. Фима мальчик непростой. Ада развернулась, как корабль, поплыла обратно к двери. Кажется, эти двое, увлеченные коньяком и болтовней, не заметили ее. На столике на колесах стояла уже третья пустая бутылка из-под «Хеннесси».

Он втискивал свое тощее молодое тело в ее, темнокожее, нежное и податливое. Он вжимался в нее, влеплялся, будто хотел врасти, и она подавалась навстречу ему, чуя его состояние, стремясь вобрать в себя до конца, защитить, заслонить, накормить всею нежною собой.

Дашка, Дашка… Я не раб, Дашка! Я не раб!

Они сплетались, входя, вминаясь, вонзаясь друг в друга, как всегда, на полу. На брошенном на пол матраце, залитом вином, водкой, чужой мочой и чужой кровью. Это была их первая, единственная и последняя постель.

Я — орудие, Дашка… Ты не понимаешь… Я — всего лишь нож в руках Хозяина…

Какого хозяина?..

А-а-а-а… Обними еще… Вот так… Любого! Любого, понимаешь ты! Любого, кто словит меня тепленького!

В Бункере было темно. Хайдер дал ему ключ, и они с Дашкой нынче ночевали в Бункере. Они пробрались в самую дальнюю комнатенку Бункера, там было пусто и голо, и только стояли ящики из-под оружия. Из-под тех винтовок, автоматов, пистолетов и базук, которыми они баловались вчера ночью. А сегодня…

Половину скинов переловили. СИЗО переполнены. Тюрьмы переполнены. Больницы забиты ранеными. Или — спятившими с ума. Кое-кому действительно удалось удрать в Котельнич. Баскаков позвонил оттуда Вождю. Вождь утешил уцелевших. Тех, кто остался в городе. Ценная информация. Да только она им всем по хрену. Зачем Хайдер затеял все это? Он же знал, что все обречено. Он показал нам, каково это — героизм, когда заранее знаешь, что все обречено?!

А не пошел бы он, наш Хайдер…

А-а-а-а… Дашка… Дашка… Люби меня… Мне так хорошо… А-а…

Я люблю тебя, — раздался над его ухом жгучий шепот. — Я люблю тебя, Чек. Еще сильнее… Вот так… Так… Я не покину тебя… Только ты меня не брось…