Красная луна - Елена Крюкова

Как индейцу, что ли?..

И опять дура, — Чек плюнул на пол уже в сердцах, злобно. Утер рот рукой. — Это цвета флага нашей святой России.

Оружие есть. Люди есть. Энергия боя есть.

Все есть.

Есть даже он — Вождь.

Если его, Вождя, не было бы, его бы следовало выдумать.

А есть ли он на самом деле? Может быть, он всего лишь фантом, призрак? Фигурка анимации? Они все хотят поклоняться — и поклоняются ему. С таким же успехом они бы поклонялись уродцу Чеку, если бы Чек обладал его властностью и умом.

А ты правда умный, Ингвар Хайдер? А может, ты просто второгодник Гошка Хатов, коленки в крови, костяшки пальцев сбиты в драке, в кармане — кастет, по поведению — «два»?

Сегодня, в воскресное утро, он вымылся чисто-начисто в душе. Он волновался, да, но нельзя сказать, чтобы — слишком. Для храбрости он выпил, один, без отца — отец еще спал на своем старом топчане — полстакана водки, закусил соленым огурцом. Русская классика. Водка и огурец. Когда он станет владыкой своей страны, он велит всем есть только русскую еду, ездить только на русских машинах, читать только русские книги. Нация спасется, если сохранит себя.

Так, собраться. Собраться не спеша, тщательно, хладнокровно, и все продумать. Команды отданы. Приказы розданы. Все и каждый знают, что им делать. Невидимые вожжи в его руках. Можно трогать. А со стороны должно быть впечатление, что все произошло стихийно. Выигрыш или проигрыш нашей сборной там, в Аргентине — всего лишь толчок. Бунт — это огонь. Деревянный крест поджигается огнем, и полыхает так, что издалека, через океан, видно.

Он вздрогнул. Телефон! Он выхватил из кармана трубку, прижал к уху.

Да! Хайдер!

Тот, кто ему позвонил, молчал. Или не мог прорваться сквозь помехи?

Хайдер слушает! Говорите!

Тишина. Мертвая тишина в трубке.

Баскаков, это ты?! Васильчиков?!

Тишина.

Его обдало холодным потом. «Возьмут, — подумалось ему, — выследили… разгадали». На душе у него сделалось черно, будто бы его уже взяли. Он хотел нажать кнопку отбоя — и тут в трубке, будто с того света, послышалось тихое, насмешливое:

Это ты, мой герой?..

Я! Я!

Он заорал это так, как кричал, протягивая вытянутую руку вверх, перед строем своих солдат: «Хайль! Слава!»

А это я.

Да! Я слушаю тебя!

Я тоже слушаю тебя. Мне нравится твой голос.

Ты приехала?!

Я прилетела вчера.

Почему ты не позвонила вчера?!

«Я веду себя как кретин. Как псих, — подумал он зло, яростно. — Она подумает, что я действительно больной. Врач! Белый халат! Она все врет, она не врач! Она подослана ко мне спецслужбами, это как пить дать!»

Потому что у тебя сегодня праздник.

Какой?!

Он спросил это — и чуть не провалился под землю от собственной глупости.

Оставь мне на память хоть один хрустальный бокал после твоего праздника. После твоей Хрустальной ночи. Я хочу выпить с тобой. За победу. Надеюсь, ты меня не зарежешь длинным ножом? Даже если я еврейка, дагестанка, египтянка или ассирийка?

Подиум высокой моды.

Его в Москве разрекламировали будь здоров. О нем трещали газеты, телевидение и радио. О нем выдали целый сайт в Интернете.

Кого волновал подиум высокой моды? Девчонок, мечтающих стать звездами? Зрителей-зевак? Досужих папарацци?

Время, ты вышагиваешь по подиуму высокой моды, и на твои длинные ноги пялятся люди, живущие под куполом твоих сумасшедших рук.

Февральский день в Москве был солнечным и жарким, просто весенним — по Тверской текли ручьи, на Манежной площади стояли лужи, снегоуборочные машины с утра трудились вовсю. К Манежу подъезжали то и дело дорогие иномарки, подвозили выступающих, топ-моделей, манекенщиц, знаменитых и незнаменитых кутюрье. Старухи в Александровском саду кормили голубей. Краснокирпичный Музей революции гляделся старым средневековым замком. В пронизанном солнцем воздухе висел, то сгущаясь, то рассеиваясь, как призрачный дым, гул огромного города. На площадях — на Манежной, Красной, Арбатской, Старой, — на улицах и перекрестках были установлены большие, для уличной толпы, телеэкраны, чтобы публика могла наблюдать матч «Россия — Аргентина» прямо на свежем воздухе.

Ничто грозы не предвещало.

Только этот дурацкий пьянчужка, этот городской идиотик, сумасшедший, пышно именующий себя ни больше ни меньше — Нострадамусом, — совсем с ума спятил мужик! — все шатался по Красной площали, по Тверской, по Пушкинской, по Никитскому бульвару — и орал: «Нынче будет великая резня! Большое убийство сегодня случится! Ужас и погром ждет сегодня всех! Берегитесь! Молитесь! Спасайтесь! Смерть! Смерть!..» Прохожие шарахались. Милиционеры свистели пьянице вслед. Мальчишки крутили пальцами у виска, вопили: «Придурок!.. Придурок!..»

И никто не знал, что придурок выкрикивает настоящую правду.

Ничего, кроме правды.

И все закрутилось, как в плохом кино. Сборная России проигрывала. Толпы сбивались в плотные кучи. Все больше появлялось в возбужденной толпе лысых, бритых, гололобых парней, страшно кричащих: «Россия или смерть! Россия или смерть!» У многих из них лица были размалеваны белой и синей краской. У кого-то поперек лица шла дикая красная полоса, будто все лицо уже было в крови. Когда загудела последняя сирена матча и уже было ясно, что это — проигрыш, в уличный экран полетела первая пустая бутылка. Потом — бутылка с горючей смесью. Болельщики дудели в картонные трубы. Ругань висела в воздухе. Крики и вопли сливались в единый крик. Люди бежали с улиц прочь, спасались в домах, в открытых подъездах. Среди толпы все больше появлялось бритых парней в черных куртках. Разгоряченные, они сбрасывали с себя куртки прямо на снег. Оставались в черных рубахах. В черных майках на голое тело. Вечер спустился на город быстро, и толпа, жаждущая разрушать, прибывала. Когда разбили первую иномарку у Манежа, никто уже не помнил.

Смерть богатым! Слава России!..

Смерть инородцам!

Слава-а-а-а!..

Черная толпа. Белые бритые головы. Черные — в крике раззявленные — рты. Поток течет, летит, смывая все, что стоит на пути. Черный сель. Черный вихрь. Черный снег.

Бей черных!..

Бей, бей, бей!..

Переворачивали машины. Били стекла витрин. Камни, вывернутые из мостовой, летели в окна, в двери, в лица. Кому-то выломали руку, и покалеченный дико кричал посреди мостовой, вытаращив глаза.

И рубиновые звезды Кремля строго глядели на людскую лаву, вырвавшуюся наружу из жерла потухшего вулкана.

Тьма опускалась на город стремительно, как черный плат. Как кусок черной ткани, которой накрывают клетку с певчей птицей. Как кусок черного крепа, которым затягивают зеркало в доме покойника.

А потом на город опустилась ночь.

ПРОВАЛ

Будут рушиться крыши. Будут кричать женщины.

Из старых досок сколотят новое распятие, и к нему прибьют нового Бога.

Вы слышите меня?! Нет, люди, вы меня слышите?!

Или вы — совсем — глухи?!

Зачем ваши уши залеплены воском? Зачем вы закрываете себе глаза и рты ладонями?!

Зачем вы живете… зачем… зачем…

Вы задавали себе этот вопрос когда-нибудь?!

Я бегу. Меня не догонят.

Меня не догонят! Меня не догонят!

Меня не догонят — уже которое столетие…

Это столетие будет гораздо страшнее того, что прошло,

Будут птенцы бить стекло и дуть в кровавые дудки;

И Тот, кто выше всех ростом, возьмет в кулаки кайло —

И будет громить тех, кто не успел убежать по первопутку…

Снег, снег! Снег и ночь. Днем была весна, а ночью опять зима.

Сегодня звенит хрусталь. Пьют кровь — за вас, Ваша Честь.

Сегодня поймают мальчика и прибьют его к дереву гвоздями.

Вы слышите?! Слышите?!

Он горит в ночи. К нему прибили человека, человек кричит, и крест горит в ночи.

Все повторяется в мире, не правда ли, господа?

Мать того, кого прибили к горящему кресту, валяется у подножья креста без чувств.

Кельтский Крест! Кельтский Крест! Ты с нами! Слава!

Ребята, вы спятили… Ребята, мы все с ума сошли… Не надо… Ну не надо же, а?!

Тех, кто хныкает, — к стенке! Вождь! Прикажи!..

Не жалей пацана, пацан-то черный.

А ты, что ли, белый?!

Да, я белый! Да, я белый! Я белее снега! Я белее метели! Я белый как молоко!

Заткни хайло.

Не заткну! Лучше я спою гимн!

Лучше прикончи ту, что валяется под Крестом. Она уже все равно не жилица.

Черные тучи летели по небу. Красные звезды впечатывались во мрак, прожигая его до дыр. Во дворах на Тверской, за каменными свечами домов, полыхал огонь. Доносились истошные крики. Толпа валила вглубь города, в старые дворы, и крик усиливался, рвал черное сукно ночи. Бритый мордастый скинхед вливал в себя из горла бутылки водку, запрокинув голову, подставив широко раскрытый рот под ледяную струю.