Красная луна - Елена Крюкова

«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» — привычно считали петли губы. Ариадны Филипповна вскинула голову, машинально глянула на себя в зеркало. Старые губы, сморщенный ротик… Как ее любили целовать мужчины! Те, с которыми она была когда-либо в жизни… Те, что научили ее жить. И бороться за жизнь. В самой сердцевине смерти.

А сценические поцелуи? Оперные?.. Это декорация. Бутафория. Расписанный наспех задник. Правда, когда она пела Снегурочку в опере Римского-Корсакова, тот, кто пел Мизгиря, хватал и прижимал ее к себе, будто в последний раз. Все когда-нибудь происходит в первый раз и в последний раз. Где, когда Бог возьмет ее к себе? На этой богатой кровати в роскошной спальне? В салоне машины? На борту их яхты «Тезей», в виду океанской шири?..

Барак. Тайга. Снег. Боль. Резкий детский крик.

Нет. Не думать. Не думать. Зачем, когда вяжешь, думать о плохом? Воспоминания — это мучение. Вязанье — это наслаждение. Так Бог связал когда-то над землею звездный полог.

В комнату вошел муж. Она не подняла головы от рукоделия. Только углы когда-то красивого, чуть сморщенного рта слегка приподнялись, намекая на улыбку.

Адочка, — просюсюкал Георгий Маркович, делая шаг к ней, — известия от Фимы. Фима скоро прилетает из Израиля. Кажется, он неплохо провел время в Иерусалиме. Во всяком случае, тон его письма бодр и весел. И бесстрашен. Это удивительно, но, я так понял, он перестал бояться, что его сегодня-завтра убьют. Психоз прошел. Ты не огорчайся, Адусик, такая истерика — дело обычное для всех, кто влезает в большую жизнь больших денег. У меня тоже такое было… в его возрасте. Как видишь, прошло бесследно. И кто тому причиной? Ты, моя лапочка, мой пупсик, у-у-у.

Он подошел к креслу, в котором совсем утонула Ариадна Филипповна, погладил, потом потрепал ее по щеке. Ада спустила очки с носа. Подняла глаза. Светло-серые, прозрачные как чистая, текучая вода, глаза под аккуратно выщипанными седыми и чуть подкрашенными бровями. Она молодилась как могла, и это нравилось мужу.

Спасибо, ласточка, ты так ласков всегда, — процедила она сквозь растянутые в улыбке губы и сверкнувшие вставные зубы, а сама подумала: «У, треплет меня, как собачку, за щеку». — В моем ящике ничего новенького не валяется?

Ты же забыла, Адочка, душечка, что ты сменила пароль. — Улыбка не сходила с румяного, пышущего незаемным здоровьем лица Елагина-старшего. — Ты сменила позавчера пароль и, между прочим, ничего не сказала мне. Еще позавчера я смотрел твою почту. Нет, тебе ничего не было. Ах нет, впрочем, было, вру. Какая-то незначащая писулька, два словечка от какой-то госпожи Воннегут. Какая-то немецкая старуха тебя обихаживает, что ли?.. Однако писано по-английски.

Ты прочитал?

Она спросила это спокойно. Слишком спокойно. Пальцы размеренно, методично вывязывали петли. Губы продолжали беззвучно считать: «Тридцать, тридцать один, тридцать два…»

Прочитал. Ничего особенного. Если бы эта мадам Воннегут предложила тебе выгодное дельце! Нет, болтает всякую чепуху про какие-то яхты, про отдых на яхте на Средиземном море, кажется, зовет тебя с собой… я так понял, у нее яхта на причале на Капри… На моей яхте ты не желаешь кататься, а с этой старой немчурой точно в вояж отправишься! Я никогда не понимал твоих капризов!

Про яхту пишет? И все?

Голос Ады был тих и ровен. Так ведут карандаш через плоскость чертежного ватмана.

Да пес ее знает! Прочитаешь сама. Кстати, какой у тебя сейчас пароль?

Он ждал ее ответа. Она продолжала считать петли: тридцать пять, тридцать шесть…

Пароль? — Она оторвалась от рукоделия. — Зачем тебе мой пароль, Жора?

Но ты же всегда мне сообщала… А если…

Усталая призрачная полуулыбка снова вспыхнула и погасла на ее губах.

Если?.. Ну разве только «если». Изволь. Мой пароль сейчас — «троица».

«Ц» — через «си»?

Через «ти» — «эс». «Troitsa».

Ты стала у меня такой верующей, что и в Интернет со своей верой залезла?..

Жора, не обижай меня. Я этого не стою.

Она снова склонилась над вязаньем.

Она не вылезала из кресла до глубокого вечера. Белая ажурная кофточка была уже почти готова, когда Георгий Маркович всунул голову в дверь и пробормотал, дожевывая на ходу бутерброд с холодным мясом: «Я на встречу с испанским послом, там потом в посольстве будет концерт, танцуют Мария Виторес и Иоанн, я останусь, буду поздно, не волнуйся». Она дождалась, когда за углом отзвучит ворчанье его машины. Подошла к компьютеру. Набрала свой адрес и пароль. Все, кто ей писал, были очень осторожны. Александрина тоже должна быть осторожной. Она не глупа. Она сохранит инкогнито и стиль.

Ариадна Филипповна открыла свой почтовый ящик в Интернете, открыла адресованное ей письмо. «My dearest Ada!» — прочитала она английское обращение — и улыбнулась. О, у них с Александриной свой, мелкий, куриный женский бизнес; свои маленькие тайны. У каждой женщины должна быть своя маленькая тайна, говорила ей ее покойная мать. Английские буквы рябили в глазах. Яхта. Если бы Георгий знал, что две бабы, старая и молодая, зашифровали под невинным словечком «яхта»! Да Георгию это и не положено знать. Так же, как многое другое.

Она выдернула из серебряного портсигара длинную дамскую дорогую сигарету, закурила. Плюнула, бросила в пепельницу. Пошарила в ящике стола. Вытащила початую пачку «Беломора». Всунула папиросу в зубы. Жадно затянулась. Выпустила дым из ноздрей. Набрала на клавиатуре адрес Александрины. Пальцы быстро забегали, застучали по клавишам, будто бы продолжали вязать изделие.

— Я урод! Урод! Урод! Ты же ничего не понимаешь!

Дарья сидела на корточках перед ящиком. В ящике лежало оружие. Винтовки, автоматы. В другом ящике, стоявшем за спиной Дарьи, лежали базуки. Дарья протягивала руки, брала винтовку, ощупывала ее. Она видела оружие пальцами.

Что ты так кричишь, — сказала она спокойно. — Зачем так орать. Ну, урод. Просто у тебя такая судьба. Ты должен быть таким.

Чек сгорбился над ящиком с оружием. Хотел, в ярости, вцепиться в черные волосы Дарьи, сидящей на полу около смертоносных ящиков. Не смог. Ему стало жалко ее.

Они сказали… они сказали, что я конченый! Что мне — дорога на свалку!

Кто?

Зубр, Люкс… я их! Я — их — убью! Сегодня…

Ты их не убьешь никогда. — Дарья выгнула шею и обернула к Чеку незрячие глаза. — Они твои друзья. Твои соратники. Ты с ними вместе будешь драться. Так нельзя говорить о друзьях, даже если они тебя обидели. И потом, Люкс вообще жестокий. Я слышала, как он разговаривал с Пауком. Это был не разговор. Люкс просто бил Паука словами. Давал ему словами пощечины. А тебе… — Она встала с полу, гибко разогнулась, и он снова, как всегда, поразился ивовой, юной гибкости ее стана. — Тебе они просто завидуют.

Завидуют?! Что ты мелешь!

Ничего я не мелю. Ты очень сильный. Ты такой сильный… как Хайдер.

Как Хайдер?! Сказанула! Еще чего сбрехни…

Я не собака, и я не брешу. — Она коснулась рукой его щеки, осторожно нащупав его лицо в воздухе. — Если бы ты захотел, ты мог бы стать вождем. Я чувствую это.

Чек внезапно опал, утих, как сдутый мяч, медленно осел на пол, к ногам Дарьи. Обнял ее ноги, прижал лицо к ее животу.

Дашка… Дашка… — Под ее зрячими пальцами текла теплая влага его слез. — Дашка, ты ж мне просто как маманька… Дашка, ты не просто моя девушка… У меня никогда не было маманьки… Не было никогда… Меня никто никогда не ласкал… доброго слова не сказал… только все бьют и шпыняют, как… как эти… Люкс и Зубрила… А я же человек… Человек! Человек! — вдруг страшно, на всю комнату крикнул он.

Медленно поднял глаза. Обвел взглядом обшарпанные стены. Ящики с оружием. Комната была пуста, и только оружие лежало в ней, сваленное в ящиках, и только они одни, плачущий парень и слепая девушка, были тут.

Когда назначено?..

Он не сказал: выступление, восстание, начало, бой, бунт. Она и так поняла.

Хайдер говорит — завтра. Завтра воскресенье. В Манеже международный подиум высокой моды. И футбольный матч транслируют из Аргентины. Наши играют с аргентинцами. Если выиграют — выступаем празднично. Если проиграют — выступаем отчаянно.

Дура. Отчаянно в любом случае, — сплюнул на пол Чек, продолжая одной рукой обнимать ноги Дарьи, другой утирая эти поганые стыдные слезы с исковерканного лица. — Без отчаяния в нашем деле ты хрен что сделаешь. Успех, девушка, это дело безумцев. Хочешь, я завтра раскрашу тебе лицо синей, белой и красной краской?

Как индейцу, что ли?..

И опять дура, — Чек плюнул на пол уже в сердцах, злобно. Утер рот рукой. — Это цвета флага нашей святой России.

Оружие есть. Люди есть. Энергия боя есть.

Все есть.

Есть даже он — Вождь.

Если его, Вождя, не было бы, его бы следовало выдумать.

А есть ли он на самом деле? Может быть, он всего лишь фантом, призрак? Фигурка анимации? Они все хотят поклоняться — и поклоняются ему. С таким же успехом они бы поклонялись уродцу Чеку, если бы Чек обладал его властностью и умом.