Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Вы их не законсервировали.

– Э… пожалуй, что нет. – Я вновь покраснел. – Я не… не знаю, как это делается.

– Дарио, ты имеешь дело с настоящим американским примитивистом, – вновь подала голос строгого вида женщина. – Если он рисует дольше трех лет, я угощу тебя обедом в «Зории» и выставлю бутылку вина. – Она повернула увядшее, но все еще красивое лицо ко мне.

– Когда тебе будет, о чем писать, Мэри, если будет, я сам тебе позвоню, – пообещал Наннуцци.

– Это в твоих интересах, – кивнула она. – И я даже не спрашиваю, как его зовут… видишь, какая я хорошая девочка? – Она помахала мне рукой и проскользнула сквозь небольшую толпу, направившись к выходу.

– А чего тут спрашивать, – пробурчал Джек и, разумеется, был прав. Я расписался в нижнем левом углу каждой из картин, четко и аккуратно, как подписывал накладные, бланки заказов и контракты в другой жизни: Эдгар Фримантл.

vii

Наннуцци принялся приклеивать наклейки в правом верхнем углу картин, том самом месте, где обычно маркируют папки с документами. Потом повел меня и Уайрмана в свой кабинет. Он пригласил и Джека, но тот предпочел остаться при картинах.

В кабинете Наннуцци предложил нам кофе, от которого мы отказались, и воду, на которую мы согласились. С первым глотком я отправил в желудок и пару таблеток тайленола.

– Кто эта женщина? – спросил Уайрман.

– Мэри Айр. Заметная фигура на художественной сцене Солнечного берега. Издает независимую и агрессивную арт-газету, которая называется «Бульвар». Обычно она выходит раз в месяц, а во время туристического сезона – раз в две недели. Живет в Тампе… в гробу, как утверждают злые языки. Ее страсть – новые местные художники.

– Она показалась мне очень наблюдательной, – вставил Уайрман.

– Мэри – молодец. Она помогла очень многим художникам, и, похоже, была здесь всегда. Отсюда и ее значимость для города, в котором мы живем за счет по большей части приезжих.

– Понятно, – кивнул Уайрман. Я порадовался, что хоть один из нас что-то понимает. – Она – пропагандист.

– И даже больше, – указал Наннуцци. – Она – эксперт. И мы стараемся во всем ее ублажать. Если, конечно, можем.

Уайрман кивнул.

– На западном берегу Флориды художественные галереи пользуются популярностью. Мэри Айр это понимает и содействует их процветанию. И если какая-нибудь удачливая галерея откроет для себя, что они могут продавать портреты Элвиса, выполненные макаронами на бархате, за десять тысяч долларов каждый, Мэри…

– Она вышвырнет их в воду, – прервал его Наннуцци. – В отличие от того, что говорят снобы от искусства (их обычно можно узнать по черной одежде и крошечным мобильникам), мы не продажны.

– Облегчили душу? – спросил Уайрман без тени улыбки.

– Почти. Я лишь хочу сказать, что Мэри понимает нашу ситуацию. Мы продаем хороший товар, а большинство из нас – иногда просто отличный. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы находить и продвигать новых художников, но некоторые наши покупатели слишком богаты, себе во вред. Я говорю о таких, как мистер Костенца, который вечно размахивает чековой книжкой, и дамах, которые приходят сюда с собачками, выкрашенными под цвет их последнего пальто, – и зубы Наннуцци обнажились в улыбке, которую (на это я мог поспорить) видели его считанные богатые клиенты.

Я слушал как зачарованный. Это был другой мир.

– Мэри рецензирует каждую выставку, на которую ей удается попасть. А попадает она на большинство, и, поверьте мне, хвалебные у нее не все рецензии.

– Но большая часть? – спросил Уайрман.

– Конечно, потому что большинство выставок высокого уровня. Она скажет вам, что лишь малая доля того, что она видит – великое, потому что для регионов, где бывает много туристов, такое не характерно, но хорошего здесь хватает. Картины, которые человек может повесить дома, указать на них со словами: «Я это купил», – и потом не испытывать ни тени смущения.

Я подумал, что Наннуцци только что дал идеальное определение посредственности (видел, как этот принцип ложится в основу сотен архитектурных проектов), но вновь промолчал.

– Мэри разделяет наш интерес к новым художникам. Возможно, и вам пойдет на пользу, мистер Фримантл, если вы посидите, поговорите с ней, до того, как выставите свои работы на продажу.

– Ты бы хотел, чтобы тебе организовали такую выставку-продажу в «Скотто»? – спросил меня Уайрман.

Губы у меня пересохли. Я попытался смочить их языком, но пересох и язык. Поэтому я глотнул воды, а уж потом ответил:

– Не ставишь ли ты бумагу впереди площади? – Я замолчал. Дал себе время. Еще глотнул воды. – Извините. Телегу впереди лошади. Я же приехал, чтобы узнать ваше мнение, синьор Наннуцци. Вы эксперт.

Он вытащил пальцы из-под жилетки, наклонился вперед. Скрипнуло кресло – по мне, очень уж громко для маленькой комнаты. Но он улыбнулся, и тепло. При этом глаза его вспыхнули, и устоять перед ними не было никакой возможности. Я понял, почему он добивается успеха, продавая картины, но не думаю, что в тот момент он что-то хотел продать. Наннуцци перегнулся через стол и взял мою руку – ту, которой я рисовал, единственную, оставшуюся у меня.

– Мистер Фримантл, вы оказываете мне честь, но мой отец, Августино, – он синьор нашей семьи. С меня довольно и мистера. Что же касается ваших картин, то они хороши. Учитывая период времени, в течение которого вы занимаетесь живописью, они действительно очень хороши. Может, лучше, чем хороши.

– А почему они хороши? – спросил я. – Если они хороши, что делает их таковыми?

– Правдивость, – ответил он. – Она сверкает в каждом мазке.

– Но большинство картин – закаты! А то, что я добавлял… – Я поднял руку. Опустил. – Это всего лишь подручные средства.

Наннуцци рассмеялся.

– С чего вы это взяли? Почерпнули из раздела культуры «Нью-Йорк таймс»? Или наслушались Билли О’Райли[82]? Или сработали оба источника информации? – Он указал на потолок. – Лампа? Подручное средство. – Указал на свою грудь. – Кардиостимулятор? Подручное средство. – Он вскинул руки. Счастливчик, мог вскинуть обе руки. – Выбросьте из головы эти слова, мистер Фримантл. Искусство должно стать обиталищем надежды, а не сомнений. И ваши сомнения рождены неопытностью, а этого не нужно стыдиться. Послушайте меня. Вы послушаете?

– Конечно, – кивнул я. – Для этого и приехал.

– Когда я говорю – правдивость, я подразумеваю – красота.

– Джон Китс, – вставил Уайрман. – «Ода греческой вазе». «В прекрасном – правда, в правде – красота, Земным одно лишь это надо знать». Давненько сказано, но ничуть не устарело.