Тяжкие повреждения - Джоан Барфут

Да. Айла понимает, почему это может быть привлекательно. Понимает жажду и желание.

И еще кажется, что во время этого разговора Аликс предложила не то чтобы ответ, и не спасение, и даже не разумное рассуждение о вере, убеждениях или стремлениях. Скорее какую-то притчу. Где-то там скрыта история, из которой можно нечто извлечь.

— Я так рада, Аликс, — снова говорит она. — Даже сказать тебе не могу.

И правда, не может.

В последнее время все пребывают на грани сверх-сильных эмоций. Это непривычно и очень бодрит. Жизнь предстает перед ней в том обличье, которого она прежде не замечала: как под микроскопом, очень близко к земле. В суженном, сфокусированном поле неподвижности, мельчайших смещений туда-сюда, крохотных шажков, решающих колебаний, мелких, малозаметных, гибельных, внушающих надежду продвижений.

Все может быть.

Аликс поедет к этому мальчику, она хочет помочь ему заполнить пустоту.

Аликс хочет спастись. Она считает, что нехорошо носить в себе ненависть.

Она склоняется над Айлой. Как редко это бывало в последнее время — чтобы Аликс кого-то обняла.

В тюрьме заключенных не разрешают обнимать. Таковы правила, на которые можно положиться.

Но как же мучительна эта потеря — кожа.

— Счастья тебе, — говорит Айла, вкладывая в эти слова, хотя Аликс этого никак не может знать, надежду на то, что для Аликс возможно блаженство ничем не отягощенных объятий. Безоговорочная привязанность.

Это звучит как благословение: «Счастья тебе». По сути, это — пожелание добра. Теперь у нее остается всего день на то, чтобы найти еще какие-нибудь хорошие слова. Не обязательно счастливые, но хорошие.

Никаких тебе друзей-приятелей

Сколько разговоров было об уроках, занятиях, терапии, дежурствах по кухне и прачечной, суровой дисциплине, жестком расписании — но никто не говорил, что Родди придется с кем-то делить комнату. Камеру. Никто не говорил, что у него совсем не будет времени и места, чтобы побыть одному.

Как и все, что происходит в последнее время, это для него совершенно ново.

Даже у них с Майком в их общей, сверкающей квартире на высоком этаже должно было быть по своей комнате. Они рассчитывали, что хотя бы это «Кафе Голди» им обеспечит. Они смотрели объявления. Знали, сколько придется платить за квартиру.

— Нам каждому нужна будет своя комната, — с обычной уверенностью сказал Майк, — особенно чтобы телок водить.

Эта жизнь в параллельной вселенной должна была стать такой блистательной переменой, таким высококачественным преображением.

И как же неожиданно, еще одно потрясение среди многих, когда тебя везут на север в фургоне, к этому серому зданию из четырех блоков, где и снаружи и внутри охрана, которая останавливает фургон и проверяет то, что они называют «грузом», устраивая перекличку. А потом заводят внутрь, велят стоять смирно, пока тебя обшаривает жужжащий металлодетектор, потом раздевают, досматривают и отправляют в душ, никакого уважения, ни мысли о том, что кто-нибудь из них, четверых, прибывших вместе, может быть особенным человеком, а потом, вымотанного, с тяжелым сердцем — у Родди к тому времени на самом деле разболелось сердце, — ведут в камеру, смотришь, как охранник открывает замок карточкой, благодарен, что теперь останешься один, наконец-то станет тихо, хотя бы ненадолго, несколько минут в одиночестве, чтобы перевести дух, закрыть глаза, вернуть себе то, что так нужно видеть, и начать учиться, как держаться за это. И увидеть какого-то парня на койке, поднимающего глаза от журнала, уже живущего в новом доме Родди.

Твою мать. Ну несправедливо, несправедливо так: ничего не получать из того, чего хочешь.

За ним заперли железную дверь. Тот парень сел, кивнул без выражения, даже не заботясь, как Родди, о том, чтобы оценить новую опасность, просто поприветствовал. Сказал только:

— Дэррил. Для своих — Дер.

Родди сказал:

— Род. — Добавил, поскольку показалось, что этого недостаточно: — Привет.

Тот парень был не намного больше его, и голова у него была почти обрита скорее потому, что здесь так положено, не потому, что так модно, как у Родди, не для того, чтобы выглядеть круто. Но мускулы на руках — что надо, и маленькие темные глаза, в которых Родди углядел потенциальную угрозу, хотя, может быть, это просто так принято считать, если глаза маленькие и темные; и потом, он мог просто щуриться, чтобы выглядеть угрожающе, так же, как пытался сам Родди.

Дэррил махнул рукой:

— Будешь спать там, на той кровати.

— Да, я понял.

На своей половине камеры Дэррил оклеил стену картинками, Родди понял так, что он считает эту часть своим домом. Картинки с голыми женщинами, огромные, великанские груди, такие, каких Родди себе и представить не мог, совершенно невообразимые для кого-то вроде него. Он подумал, что вряд ли стоит вешать на своей половине фотографии крохотных, многоногих существ. Диковато, не говоря уже о том, что они из какого-то другого, прежнего, невинного времени. Картинки Дэррила говорят о том, что он — нормальный чувак, что бы это ни значило, к тому же зовет себя Дер. Картинки Родди внушали бы несколько иные мысли.

Такой же унитаз без крышки, как был там, такая же крохотная раковина. Правда, есть еще два стола и два стула, привинченных к полу, и несколько полок, привинченных к стенам. На полках Родди лежали два полотенца, простыни и подушка, но на них, наверное, можно и книги ставить; к слову об уроках. У Дэррила так: несколько книжек и тетрадки. Он смотрел, как Родди все это изучает.

— Ты здесь уже бывал? Знаешь, какие тут порядки?

— Нет. Не знаю.

Дер не такой здоровый, как Майк, смуглый и, хотя мускулы у него есть, на громилу не похож. Противником он будет, скорее всего, вроде Родди: бить будет низко, быстро, сильно и зло. Опасный враг, особенно когда их в маленькой камере всего двое, или полезный союзник, особенно за пределами камеры. А может быть, ни то ни другое.

— Во-первых, постель заправляешь сам. У тебя минут пятнадцать есть, потом охранник все проверяет. Парень, который тут был до тебя, вчера вышел. Он раз шесть за ночь дрочил, так что ты, скорее всего, захочешь перевернуть матрас.

Ну да. Блин. Чужой матрас. Сколько народу спало или не спало на этой мерзкой серой штуке. Не сказать, чтобы Дер кинулся помогать Родди переворачивать его. Не сказать, чтобы с другой стороны он был менее тошнотворным.

Если ему и казалось, что в изоляторе чем-то воняло, чем-то застоявшимся и просачивающимся, не из труб, даже не дезинфекцией, скорее запертыми там телами, то по сравнению с тем, что здесь, это ерунда. Опасность здесь так же серьезна, как желание, и добавляет свой запах.

Здесь никому еще нет восемнадцати, такие тут правила. Родди тут один из самых старших, но чувствует он себя практически ребенком, почти невинным. Он, конечно, может сказать: «Вооруженное ограбление», но тут есть и насильники, и парни, которые еще мальчишками попали в банды. Есть такие, от кого лучше держаться подальше, и иногда это ясно с первого взгляда. Другие все время дергаются, а это едва ли не хуже всего, потому что даже когда охрана рядом, все равно можно нарваться. Еле слышные угрозы, спрятанное оружие, вроде заточенных полос металла, оторванных от коек, удары бильярдным кием в живот или в спину.

Дер сюда попал за то, что ночью возле бара ударил ножом одного типа.

— Этот козел взял и умер.

Об этом он рассказал Родди в первый вечер в камере. Это было его самое серьезное, но уж точно не единственное преступление. Имя свое он, похоже, заслужил.

— Вооруженное ограбление? — сказал он. — Я тоже пару раз брал магазины, но меня не замели. Правда, я с ножом был, ружья у меня не было.

Судя по всему, это произвело на него впечатление.

Родди впечатлен совсем другим. Ножи. Может быть, все получается так же случайно, но ударить кого-нибудь — ты же весь в крови, ты дотрагиваешься до тела, это сближение, личный контакт, все это настоящее. И запахи, которые бьют прямо в нос, и всякие звуки. Это казалось невероятным. Но многое кажется невероятным, а потом все же случается, вот и с ним тоже.

— Парень забрел, куда не надо было. — Дер говорил так, как будто это объяснение было разумным, даже очевидным, стоило только упомянуть. — Студенты, мать их, решили посетить бедный квартал. Думали, что крутые. Ходят, как туристы, или я не знаю кто, хозяева жизни — достали, блин. И этот золотой мальчик, то есть у него, правда, оказался папаша богатый, гонит, как любой из них может запросто трахнуть наших сестер и девчонок, да и трахнет рано или поздно, и какое у них у всех блестящее будущее, и как жалко нас, неудачников, всякое такое дерьмо, и я ему говорю: «Заткнись и вали, а то устрою тебе будущее». А он говорит: «Ну да, конечно». И все в таком духе, и потом, мать его, я просто говорю: «Твою мать» — и достаю нож, и он начинает пятиться, говорит: «Ты чего, чувак». А я говорю: «Поздняк метаться, козел» — и бью его. Три раза. И он падает, просто валится на тротуар. Все встают на уши, и я тоже, орут, бегают, дружки его вообще с ума сходят, но, знаешь, он ведь и правда козлом был. Кровища кругом на тротуаре. Стрём.